Гагарины: под немцем 1941-1943 г

В школе с первого октября прекратились занятия. Погас последний огонек мирной жизни. Пала Вязьма. Через село ехали колонны грузовиков - везли раненых. Шли наши войска. Красноармейцы были усталые, измученные. Мы смотрели на них и плакали, а они головы не поднимали. В колхозе заговорили, что всем надо эвакуироваться. Увязали мы на телегу самое необходимое. Брат Алексея Ивановича Павел погнал на восток колхозное стадо, а я с другими свинарками - свиней. Но уйти далеко нам со свинарками не удалось. В нескольких километрах от Клушина повстречались нам красноармейцы: Куда? Отступаем! - говорим. Впереди - немцы! - предупредили они. Возвращайтесь. Мы повернули назад. Свиней раздали по дворам. Мы вовсе растерялись. Еще не осознавали, что остались "под немцем", но ужас, растерянность уже охватили. Прибежала соседка, была в правлении, там сказали: "Все. Конец. Гитлеровцы вокруг". Распаковали мы воз. Документы стали разглядывать. Надо было запрятать их подальше. Алексей Иванович собрал все, пошел на скотный двор, заложил за стреху.

Принесли мне номер "Правды" от 7 апреля 1943 года. Развернула я пожелтевшие листы. Во всю первую страницу: "Сообщение Чрезвычайной Государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников и причиненного ими ущерба гражданам, колхозам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР". "О злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в гг. Вязьме, Гжатске и Сычевке Смоленской области и в гор. Ржеве Калининской области.

Поставив своей целью уничтожить Советское государство, лишить советских людей крова и национальной культуры и превратить их в немецких рабов, германское военное командование приказало своим воинским частям беспощадно расправляться не только с военнопленными, но и с мирным населением сел и городов Советского Союза". В газете только перечисления, но прочтите их!

"23 февраля 1943 г. немецко-фашистские изверги согнали в дом * 57 по Набережной улице больных тифом жителей Сычевки, якобы для оказания медицинской помощи, заперли их там и дом подожгли".

"Фашистские власти заподозрили жителей деревни Корбутовки в связи с партизанами и сожгли деревню дотла. Колхознице Барановой, протестовавшей против такого разорения, немцы разрезали живот, изрезали лицо ножом, а детям ее выломали руки и проломили черепа".

"При отступлении немцев из деревни Драчево Гжатского района в марте 1943 г. помощник начальника немецкой полевой жандармерии лейтенант Бос согнал в дом колхозницы Чистяковой жителей из деревень Драчево, Злобино, Астахово, Мишино, закрыл двери и поджег дом, в котором сгорели все. Среди них были старики, женщины, дети: Платонов М. П. 63 лет, Платонова П.T. 59 лет, Платонов Василий 35 лет и его дети Вячеслав 5 лет, Александр 3 лет..." Много имен в этом списке.

"В доме обнаружена замученная немецкими солдатами семья Садова: отец и мать расстреляны, дочь Рая 12 лет заколота штыком, сын Валентин 15 лет убит выстрелом в правый глаз, дочь Зина 18 лет изнасилована и задушена, дочь Катя 5 месяцев застрелена в висок".

"2 марта 1943 г. угнали в Германию двух дочерей гражданина гор. Вязьмы Виноградова - Веру 20 лет и Надежду 16 лет. В ответ на просьбу Виноградова пощадить его дочерей и не угонять их фашисты сожгли его дом".

"В Сычевском районе из 248 деревень немецкие оккупанты сожгли дотла 137 деревень". Сейчас читать-то страшно, а каково нам было пережить это?

Память вернула те дни, когда фашисты пришли на нашу землю, вошли в наше село. Пушки грохотали где- то совсем рядом. Мы с Алексеем Ивановичем собрали всех ребятишек в одной комнате - опасались, как бы не выскочили, не угодили под шальную пулю, осколок. Наступил вечер. А наутро в село вошли солдаты в серо-зеленых шинелях. Они врывались в дома, везде шарили, кричали: - Где партизаны?

Партизан не находили, а вот вещи утаскивали, хватали кур, гусей, еду. Через три-четыре часа в доме не осталось ничего. Последний каравай я спрятала для ребятишек, но высокий белоглазый немец по запаху нашел его на печке. Вдруг раздались выстрелы из недалекого Жуковского леса, что в трех километрах от Клушина. Хотелось верить, что наши вернулись. Но это приняли бой советские солдаты, попавшие в окружение. Немцы повернули в лес танки. Даже когда отзвучал последний красноармейский выстрел, фашисты остерегались подойти к лесу. Под грудой тел мы обнаружили смертельно раненного комиссара, глаза у него были выжжены, он едва дышал, но все повторял: Погибаю, но не сдаюсь! Наших бойцов было всего человек пятнадцать. Они погибли, но не сдались. Фронт перекатился через нас. Артиллерийская канонада гремела рядом. Мы слушали, надеялись, что нас освободят. Но проходили дни, Красная Армия не возвращалась. В один из первых дней оккупации вбежал в дом Юра: Пожар! Школа горит! Алексей Иванович схватил ведра, вилы, только выбежал из дома, как в центре села послышались автоматные очереди. Стало ясно: гитлеровцы подожгли школу, теперь не подпускают жителей тушить огонь. Алексей Иванович вернулся в избу, сел на лавку, в тишине звякнула дужка ведра. Ночью в избе слышались детские всхлипывания. Что сказать? Как успокоить? Мы старались узнать, как обстоят дела на фронте, уловить малейший луч надежды. Газет, естественно, не было, радио молчало. Вот в сторону Германии пролетели эскадрильи наших самолетов - значит, есть силы у нашей армии! Вот повезли от Гжатска на запад раненых и обмороженных фашистов - значит, идут бои. Живший в нашем доме немец по имени Пауль стал спешно собираться. Перед самым уходом подошел к нам: Москва. Русская победа. Нам - капут. В Германии у меня трое киндер. На другой день советский самолет разбросал листовки с вестью о разгроме немцев под Москвой. Но наши надежды еще не осуществились. Мы оставались "под немцем" долгих полтора года: с 12 октября 1941-го по 6 марта 1943 года. Каждый из этих дней оставил тяжелую отметину на сердце. Фронт был рядом, в нескольких километрах от Клушина, но мы были где-то за чертой нормальной жизни.

Советские люди нынешних мирных дней, которые родились после победного сорок пятого, конечно, много читали, много знают о войне, о героизме воинов, отстоявших независимость Родины, о том, как самоотверженно трудились рабочие и крестьяне для фронта, во имя победы, о бессонных ночах у станков, о труде на полях. Знают много. Но невозможно полно представить весь ужас вражеского нашествия, то время, когда мы находились во власти жестокого, бесчеловечного врага, когда каждый день речь шла о жизни и смерти.

Едва наступило лето сорок второго, прибывшие на постой гитлеровцы повыгоняли население из домов. Алексей Иванович вырыл на огороде землянку. Она была глубокая, крыша в три наката. Вскоре пошли дожди, вода заливала пол, доходила до нар. Сначала мы старались откачивать воду, выстраивались цепочкой и вычерпывали по сто ведер воды. Но вода не уходила. Тогда Алексей Иванович сказал: выроем другую. Вторая землянка спасала нас все дальнейшее время оккупации. Алексей Иванович рыл, приговаривал: Фашист нас уничтожить хочет, не поддадимся. Фронт был все еще близко. Канонада грохотала, то отдаляясь, то приближаясь. К нам в землянку перебралась из соседнего дома Анна Григорьевна Сидорова. В тесноте, да не в обиде! - ответил Алексей Иванович на ее просьбу. Потом пришла из недалекой деревни Пальки моя тетя Лена с внуком Геной. Юра нашел где-то "лимонку", а Генка вздумал ее отнять. Мальчишки подрались.

Стоявшие у нас в избе фашисты, как увидели, из-за чего дерутся ребята, - врассыпную. А потом их командир вызвал Алексея Ивановича. Старуха и киндер - вон! Вон! Шнель! Шнель! Я заплакала, стала ругать Юру, тетя Лена старалась успокоить меня. Мы пойдем к Шахматово. До родных они не дошли... Гитлеровцы, узнав от кого-то, что Алексей Иванович работал мельником, приказали наладить помол, Алексей Иванович придумал какую-то неисправность. На другой день его вызвали к коменданту. Он вернулся через час. Я была на огороде, собирала остатки картошки. Алексей Иванович подошел, встал рядом. Глянула я на него и не узнала. Непохожее какое-то лицо, глаза потухшие. Алешенька? Что? Что они наделали с тобой? Он даже не сразу ответил. Видела я - с силами собирается. Нюра! Меня... меня пороли. Больно? - спрашиваю. Он головой из стороны в сторону покрутил, а ответить не может, в горле клекот, как крик. Однажды Алексей вернулся в землянку, быстро разделся, лег на нары. Если что: я со вчерашнего дня занемог. Ребятам скажи, - предупредил он. А следом в землянку ребятишки прибежали: Мельница горит! Пожар! Я их предупредила, подождала, когда убегут, - и к Алеше:

- Чего ты наделал?!

- Нюра! Она от искры загорелась. Ты не беспокойся. От искры. Ни меня, ни моториста ни одна живая душа не видела. Стог соломы от искры загорелся, огонь на мельницу перекинулся... Иначе я не мог. Жить или умереть. Нет, не только об этом шла речь. В дни, когда гадали, как раздобыть кусок хлеба, миску ржи, чугунок картошки, мы не имели права думать только о том, как бы выжить. У нас были дети, мы беспокоились, какими они останутся после оккупации - не сломятся ли, не станут ли трусоватыми, забитыми. Конечно, сейчас та забота складывается в четкие слова. Тогда было труднее. Было ощущение, что ты должен что-то сделать еще, кроме того, чтобы остаться в живых, чтобы сохранить детишек. Однажды я поделилась с мужем этими мыслями. Он помолчал. А когда в землянке к вечеру собралась вся семья, он заметил: Помнишь, Нюра, как ты мне о своем житье в Петербурге рассказывала, о борьбе рабочих, о Сергее? Я, конечно, сразу же поняла, что он задумал, вот и ответила: Хорошо те дни припоминаю. Уж как тяжело было, а люди не сдавались, не разрешали капиталистам свое человеческое достоинство топтать, не продавались за кусок хлеба. Много было забастовок на Путиловском, хозяева тогда объявили: кто придет работать - денег получит больше обычного. Зря рассчитывали: предателей не оказалось. Семьи страдали, маленькие ребятишки от голода плакали. Сережа нам тогда говорил, что нужно объединяться, надо бороться. Разговаривали мы с Алешей негромко, между собой. Я стояла у печки, спиной к нарам, к столику, где сидели дети, но, даже не видя, ощущала, как они замерли, прислушиваясь к нашей беседе. Пусть слушают, пусть знают, пусть выводы делают! В первые дни по приходе немцев Алексей Иванович вынул из своего валенка подкладку, которая делала его походку ровной, ходил, сильно припадая на левую ногу, кособочился.весь: хромого-то немцы авось на работу не пошлют. Уже после освобождения Юра да Борис поделились, что они вместе с другими ребятами старались вредить гитлеровцам: разбрасывали по дорогам старые гвозди, битые бутылки, в выхлопные трубы машин заталкивали камни, куски глины.

Теперь в Клушине стояла эсэсовская часть. Наш дом занял фашист Альберт. Он заряжал аккумуляторы для автомашин. На досуге любил развлекаться. То на глазах у голодных ребят скармливал собаке консервы, то начинал стрелять по кошкам, то принимался рубить деревья в саду. Детей наших он ненавидел. Однажды Юра ворвался в землянку с воплем: Альберт Бориску повесил! Я кинулась наверх. На дереве, подвешенный за шарф, висел мой младшенький. А рядом, уперев руки в бока, закатывался от смеха фашист. Я подлетела к яблоне, подхватила Бореньку на руки. Ну, думаю, если Альберт проклятый воспрепятствует, лопатой зарублю! Пусть потом будет, что будет. Не знаю, какое у меня лицо было, только Альберт глянул на меня, повернулся, в дом зашагал - сделал вид, что его кто-то окликнул. А я мигом в землянку. Раздели мы с Юрой Бореньку, уложили на нары, стали растирать: смотрим - порозовел, глаза приоткрыл. Когда он в себя пришел, я увидела, что с Юрой творится неладное. Стоит, кулачки сжал, глаза прищурил. Я испугалась. Подошла, на коленки к себе сына посадила, по голове глажу, успокаиваю: Он же нарочно делает, чтобы над тобой тоже поиздеваться, чтобы за пустяк убить. Нет, Юра, мы ему такую радость не доставим! Думала, убедила сыночка. Прошло несколько дней, слышу, Альберт с мотоциклом своим возится, завести не может. Вышла из землянки, наблюдаю издалека. А уж когда он из выхлопной трубы мусор какой-то выковырял, сразу же поняла. Альберт ругнулся, к нам зашагал. Я к нему навстречу пошла, он мне на ломаном русском и говорит: Передай твой щенок, чтобы мне на глаза не попадаться. На большее не решился.

Фронт тогда уже дрогнул, артиллерийская канонада не умолкала. Всем было ясно: немцам здесь долго не продержаться. Несколько дней Юра не ночевал в землянке - устроила я его у соседей, подальше от ненавистного Альберта. Когда Юра вернулся, я все наказывала ему: Не подходи ты к немцам. Держись подальше! Да и за братом следи. А тут со мной самой чуть не произошла беда. Пошли мы накосить травы. Покос выбрали подальше, старались фашистам на глаза не попасться. Но разве рассчитаешь? Смотрим, едет на повозке немец. Приблизился, сошел, поинтересовался, для чего косим, косу зачем-то взял. Тут его конь потянулся ко ржи, что рядом росла. Я по крестьянской привычке хотела отогнать коня, махнула на него рукой. Немец что-то выкрикнул, да как взмахнет косой! Как я успела отпрянуть - не знаю. Фашист загоготал, мой испуг его развеселил. Отсмеялся, на повозку сел, дальше поехал. Я косить не в силах. Руки-ноги дрожат. Клушино наше, как я говорила, было прифронтовым. Войск немецких стояло немало.

Село часто подвергалось обстрелу нашей артиллерии, налетам советской авиации. Мы сидели в землянке, считали бомбовые удары, артиллерийские залпы, но воспринимали их как привет Родины. Припоминаю: в конце лета это было, пошла я со старшими детьми на соседний луг накосить травы. Вдруг послышался гул самолетов. Глядим - наши летят. Складно так, враз разворачиваются и пикируют на село. Прикинули: метят в немецкий склад. Фашисты ответный огонь открыли, подбили один бомбардировщик, огонь на нем вспыхнул, он летит низко, над крышами. Весь в огне, как большой костер, а сам стреляет и стреляет, развернулся и опять вдоль улицы летит. Там фашистской техники, войск полно было. Валентин вскочил, руками размахивает, кричит: Так их! Бей гадов! А я думаю: как там Юра с Бориской, небось из землянки выскочили, бой наблюдают? Раздался страшный взрыв - самолет врезался в самую гущу немецкой техники на деревенской площади. Мы побежали к селу. Ребята встретили нас у крайних изб, перебивая друг друга, захлебываясь, о бое рассказали. Как я и предполагала, они с первыми взрывами на улицу выбрались, залегли на огороде. Я их ругать стала, говорю, что убить их могло, ранить, а они мне в ответ: Так это же наши самолеты были. Они своих убить не могут...

Валентин к вечеру принес кусок конины - лошадей погибло так много, что немцы не в силах были туши ни вывозить, ни охранять. Я старалась спрятать под крылышко младших, непокорных и непослушных. А беда пришла с другой стороны. 18 февраля 1943 года поутру раздался стук прикладом в дверь нашей землянки. Я открыла. Гитлеровец, остановившись на пороге, обвел вокруг взглядом, глаза его задержались на Валентине : Одевайся! Выходи! Я попыталась протестовать, но он замахнулся на меня автоматом:

- Шнель, шнель! Быстрее! Германия ждет! Автоматчики согнали на площадь молодых парней, построили, окружили и повели. Угоняли в неизвестность, в неволю. Как разрывалось мое сердце! Считали денечки: где же, где наши? Немцы отходили. Вот уже из домов съехали. Мы вошли в избу. Грязь, погром. Стали с Зоей мыть, вражеский дух вымывать.

По селу новые слухи: собираются угонять девушек. Зоя моет пол, плачет: Может, - говорит, - последний раз дом в порядок привожу. Успокаиваю, что ее не возьмут, больно маленькая. Хочу верить своим словам, и не верю. Действительно, через пять дней после угона Валентина снова стук в дверь. Фашист внимательно всех оглядел, в Зоину сторону пальцем ткнул: Девошка! На плошат! Одевайся. Я к нему: Посмотрите, она же маленькая. Толк какой с нее? Оставьте! Фашист даже не глянул на меня, через мою голову Зое говорит: Ждать не буду! Ну!.. Зоя платок повязала, шубейку старенькую натянула, сунула ноги в валенки. Я на колени хотела перед фашистом броситься, она ко мне кинулась, не дает: Мамочка! Не надо! Мамочка! Не поможет! Мамочка! Не унижайся! К мальчишкам, отцу обернулась: Берегите маму! Маму берегите! - глаза у нее сухие, не плачет, только дрожит вся:

- Прощайте! Выбежала я вслед за ней - гляжу: из всех домов девушек и совсем молоденьких девчонок выгоняют. Шла я за колонной наших девушек до околицы. А там на нас, матерей, фашисты автоматы направили, не пустили дальше. Стояла я, глядела вслед удалявшейся колонне. Не помню, как домой добрела. Сына забрали - было тяжело, а дочку увели - стало вовсе нестерпимо. Какие только мысли в голове не бились! Пятнадцатилетняя девочка, да в неволе, на тяжелейшей работе, в полной власти фашистов, у которых человеческих понятий-то нету совсем...

До освобождения оставалось всего несколько дней, нарастал гул боев. Через деревню потянулись отступавшие части гитлеровцев. Теперь это были уже не те нахальные мерзавцы, которые полтора года назад входили в село. Укутанные в обрывки одеял, тряпье, в грязных повязках, с обмороженными лицами. Но мы-то знали, что они еще на многие мерзости способны. Я видела, что Алексей Иванович теперь старается почаще быть на улице, у дороги. Он наблюдал за всеми передвижениями фашистов. Под вечер обычно засыпал недолгим сном, а потом, как на дежурство, опять выходил. Как-то вернулся с тремя советскими автоматчиками - встретил их Алексей Иванович на мясоедовской дороге. Ребятишки лежали тихо на нарах, но я почувствовала: проснулись, наблюдают. Вынула я из печи приготовленный на утро котелок с картошкой, разлила по кружкам горячую воду, на травах настоянную. Разведчики стали расспрашивать о расположении немецких батарей, огневых точек, о сосредоточении фашистов. Алексей Иванович точно да толково все рассказал. Не зря, значит, он часами ходил да все высматривал! Солдаты наши на карте отмечали. Я глядела на бойцов и наглядеться не могла: ладные, здоровые, полушубки у них справные, валенки аккуратные. А лица-то родные, милые! Засиживаться бойцам было некогда. Уходя, сказали: Ждите. Скоро будем.

Поутру Юра спросил у отца, кто приходил. Алексей Иванович глянул на него с хитринкой, сказал: "Да это сон тебе приснился". Юра спрашивать больше не стал, но видела я: все понял. В одну из первых ночей марта я услышала, как Алексей Иванович осторожно сполз с нар, стараясь не скрипнуть дверью, вышел из землянки. Отсутствовал долго. Возвратился, увидел, что я не сплю, - тихо, едва губы разжимая, сказал: Последние немцы ушли. Дорогу заминировали. Если со мной что случится - запомни: мины напротив нашего дома, да у дома Беловых и еще около сушкинского дома. Запомни, Нюра, и предупреди наших. Сам погрелся немного и опять пошел на свое добровольное дежурство. Утром я разыскала в хозяйстве две дощечки, вывела на каждой крупно: "Мины". Эти знаки Алексей Иванович укрепил в начале и конце заминированного участка.

Как-то зашел у нас разговор с Павлом Романовичем Поповичем о самом радостном, самом памятном дне. Он признался: - Много разных событий было. И все-таки однажды я обрадовался... резкому слову. Было это зимой 1944 года. Несколько дней на востоке слышалась канонада, там шли бои, наши войска наступали. Ночью немцы, которые жили в нашем доме, стали спешно собираться, побросали вещи в машину и уехали. Я надел полушубок, вышел, спрятался в тени от хаты. И вдруг издалека послышался топот. По селу скакал всадник. Как узнать: фашист, наш? Мне боязно было спрашивать. Ведь если немец - мог ответить автоматной очередью. Все- таки решился, крикнул: "Дядя, ты чей?" Всадник от неожиданности аж поводья натянул, чертыхнулся. "Я-то свой! А вот ты чей?" Я бросился домой, кричу: "Ура-а-а! Наши пришли! Мама! По-нашему заругался! Ура-а-а! Свобода!" Вскоре в наше село вошли части родной Красной Армии. Какой это был праздник! Все, кто остался жив, вышли на улицу, кричали "ура", звали красноармейцев в избы. А какие у них веселые были глаза! Удача красит людей, успех придает силы. Мы смотрели, узнавая и не узнавая наших бойцов. Они отличались от войск, что прежде покидали с боями свои родные земли, и четкостью рядов, и особенным выражением лиц, и даже формой.

Ссылки: