Первый арест А.М. Бухариной

Это случилось неожиданно. В отношении себя я, по наивности, должно быть, никаких репрессий не ждала. Больше опасалась за мать. И меня тревожило в основном, что я не смогу устроиться на работу и прокормить ребенка. И вдруг звонок в дверь!.. Мы жили в Доме правительства у Каменного моста, в огромном мрачном здании, серым цветом своим похожем на московский крематорий. К тому времени этот дом, называемый теперь с легкой руки Ю. Трифонова "домом на набережной" , был уже наполовину опустошен арестами. Нас переселили туда из Кремля спустя два месяца после ареста Н.И. в очередную освободившуюся все по той же причине квартиру.

Первый присланный счет за квартиру оплатить было нечем. Никаких сбережений Н.И. никогда не имел. Гонорар за свои литературные труды он перечислял в фонд партии, от зарплаты ответственного редактора "Известий" отказался. Получал деньги лишь в Академии наук СССР, действительным членом которой он был. Дом правительства находился в ведении хозяйственного отдела ЦИКа, и я написала маленькую записочку Калинину :

"Михаил Иванович! Фашистская разведка не обеспечила материально своего наймита - Николая Ивановича Бухарина, платить за квартиру не имею возможности, посылаю Вам неоплаченный счет". Следующий прислан не был.

Как я уже упоминала, мы жили вместе: первая жена Н.И. Надежда Михайловна , его отец Иван Гаврилович , я и ребенок . Старик отец, математик (до революции - преподаватель женской гимназии), потрясенный арестом сына, обессиленный тревогой за его дальнейшую судьбу, в те дни часто повторял одни и те же слова:

"Николай - моя гордость! Что же это случилось, не могу понять?! Мой Колька - предатель?! Это же вздор!" Затем, чтобы отвлечься, он решал задачи, часами сидя за столом, заполняя один лист за другим алгебраическими формулами. Будто пытался извлечь "корень зла" и спасти погибающего сына. Все происходящее оставалось за пределами его понимания. Иван Гаврилович намеревался написать Сталину. Возможно, он это и сделал. И временами были у старика проблески надежды, что вернется Николай, - ведь сам Сталин ценил его так высоко:

"Разберутся, не может быть, чтобы не вернулся", - утешал он себя и старался обнадежить меня. В тяжкие месяцы после начала следствия с нами жила и няня Паша - Прасковья Ивановна Иванова . Я находилась почти неотлучно возле Н.И., а Прасковья Ивановна ухаживала за ребенком. Она знала меня с детства, вырастила моего двоюродного брата, сына моей тетки, которая в течение 8 лет воспитывала потом моего Юру . Прасковья Ивановна стала для нас родным человеком. Когда случилась беда, она по моей просьбе без колебаний оставила работу и помогала нам безвозмездно - платить было нечем. После моей высылки она вместе с Юрой жила у моей матери до ее ареста, т.е. до января 1938 года, когда сына забрали в детский дом, несмотря на просьбу няни оставить ей ребенка, к которому она была привязана. Прасковья Ивановна участвовала в поисках Юры, стала первой, увидевшей его, полуживого, в детском приемнике. Она же, предъявив письмо Ивана Гавриловича, буквально вырвала больного мальчика оттуда. Но все это было позже. А в июне 1937 года, то есть через три месяца после ареста Н.И., однажды, когда я сидела у постели Надежды Михайловны, а Иван Гаврилович все решал свои задачи, раздался звонок в дверь.

"Это за мной", - сказала Надежда Михайловна и протянула руку к ящику ночного столика, чтобы взять приготовленный на случай ареста яд, а я пошла открывать. У нас уже давно никто не бывал, кроме моей старой бабушки, да и та предварительно звонила по телефону. Мать поддерживала нас материально, но по обоюдной договоренности мы друг к другу не ходили. Я берегла ее. И вдруг - звонок в дверь.

Вошел человек в форме НКВД с кожаной сумкой в руке.

- Как бы повидать Анну Михайловну, - произнес он подчеркнуто вежливо,

- по-видимому, это вы? Я подтвердила.

- Предъявите паспорт, - сказал он, пройдя в комнату Зачем же паспорт, разве на слово вы мне не верите? - спросила я, еще ничего не подозревая.

- Почему же, верю, верю, но такова формальность, я должен проверить это документально. Я заволновалась, почему-то решила, что мне сообщат что-то страшное о Н.И. - скорее всего, он не выдержал мучений и скончался. У меня тряслись от волнения руки, когда я протянула паспорт.

Он положил мой документ в сумку (больше я его не видела) и вытащил небольшую бумажку - первое постановление обо мне, подписанное Ежовым. Мне предложено было выехать в один из пяти городов - по моему выбору: Актюбинск, Акмолинск, Астрахань, Семипалатинск, Оренбург. Срок оговорен не был (решение о пятилетней ссылке было прислано потом).

- Поезжайте в Астрахань, - посоветовал мне сотрудник НКВД, - там Волга, там рыба, фрукты, арбузы - великолепный город.

- Никуда не поеду, - заявила я уверенным тоном, - ни в Семипалатинск, ни в Астрахань. Дело Бухарина еще не решено, и вы не имеете права применять ко мне репрессивные меры. Я мотивировала свой отказ еще и тем, что за время следствия над Н.И. я была настолько измучена и ослаблена, что не смогла бы забрать с собой годовалого сына. Пришедший посоветовал оставить мальчика в Москве. Но я вовсе не желала расставаться с ребенком. Да и кто бы взял "прокаженного" ребенка - сына Бухарина!

- Ну это вы напрасно, напрасно так думаете, ребенок ни при чем!.. Однако в действительности и ребенок оказывался всегда виноватым.

Отказываясь ехать в ссылку, я, конечно, великолепно понимала, что борьба моя неравна и бесполезна, но сдаваться без боя не хотелось.

- Постановление подписано Ежовым, - напомнил сотрудник НКВД.

- Мне безразлично, кем оно подписано. Вы меня можете выдворить отсюда только силой. Мне было предложено расписаться в том, что я ознакомилась с решением о моей ссылке. Я это сделала, а на обороте документа написала, что в ссылку ехать отказываюсь, и изложила причины. Дня два меня никто не тревожил, но я уже готовилась к отъезду, правда, скорее психологически, ибо вещей у меня было настолько мало, что особого времени на сборы не требовалось. Ценнейшую огромную библиотеку увезти не только в ссылку, но даже из Кремля в Дом правительства я не могла, и не только потому, что она не уместилась бы в той квартире, но и потому, что она была опечатана. Случайной собственностью оказалась обстановка кабинета Н.И. Однажды какая-то мебельная фабрика прислала ему гарнитур. Н.И. был возмущен столь дорогим подарком, поехал на фабрику и оплатил стоимость кабинета. Таким образом, в "доме на набережной", кроме картин Н.И., которые я перевезла из Кремля, ценного ничего не было.

Дня через два около десяти вечера за мной была прислана шикарная черная машина, и сотрудник НКВД любезно пригласил меня на Лубянку.

- Ненадолго, ненадолго, - дважды повторил пришедший. Мне и в голову не приходило, что я могла не вернуться. В кабинете сидели двое: Матусов (кажется, он был в должности начальника одного из отделов НКВД) и Фриновский - заместитель Ежова .

- Что вы бунтуете, Анна Михайловна, разве вы не понимаете, что с нами шутки плохи, - сказал Матусов. - В ссылке вам будет обеспечена забота, работа и квартира. По отношению к вам эта мера кратковременна, и вы будете скоро возвращены.

- Ну а если вы хотите избежать ссылки, - добавил Фриновский, - надо "сжечь все мосты".

- Что вы этим хотите сказать? - насторожилась я.

- Это означает, - пояснил Фриновский, - отречение от Бухарина как от врага народа, опубликованное в печати.

- Вы сделали мне подлое предложение, вы оскорбили меня, - вскрикнула я, - лучше Астрахань!

И возмутившее меня предложение Фриновского больше не обсуждалось. Я просила дать мне перед отъездом свидание с Н.И. Я знала, что больше никогда его не увижу, и мне хотелось проститься с ним. Но, ссылаясь на то, что Н.И. подследственный, мои собеседники мне в этом отказали.

Но раз подследственный, - заметила я, - то никто до окончания следствия и суда не имеет права называть его врагом народа. Оба промолчали, но пообещали, что после окончания следствия меня вызовут из ссылки для свидания с Н.И. Я, конечно, понимала, что они лгут.

Через несколько дней приехал сотрудник НКВД, чтобы отправить меня в Астрахань. Была прислана не только легковая машина, но и грузовая, как мне объяснили, для перевозки имущества. Мое "имущество" уместилось в чемодане (в том самом, "лондонском") и двух рюкзаках. Но, раз уж грузовик был прислан, я решила взять еще что-нибудь. С давних пор в прихожей квартиры Н.И. в "Метрополе", затем в Кремле стоял большой деревянный сундук, куда он складывал экземпляры газет, главным редактором которых был, - когда-то "Правды", в последнее время "Известий". Я мгновенно выбросила из сундука газеты и стала загружать его зимней одеждой, которую предполагали мне выслать посылкой, вещами, принадлежавшими Н.И.

Положила его мольберт, масляные краски и кисти, мою любимую акварель "Эльбрус в закате". Сундук был большой, могли бы уместиться и другие его картины, но я решила, что они принадлежат скорее отцу Н.И., чем мне. И я оставила их в Москве, боясь огорчить Ивана Гавриловича, он любил картины сына. Положила в сундук старый костюм Н.И., забракованный Сталиным перед поездкой в Париж, фетровые валенки, в которых зимой он ходил на охоту, спортивный костюм, старую кожаную куртку, наконец, две пары сильно поношенных сапог. Мне было дорого все, что напоминало о нем. И я тогда надеялась, что будет время, когда я покажу вещи, принадлежащие Н.И., сыну. Сотрудник НКВД наблюдал за мной молча, но старые сапоги переполнили чашу его терпения, и он спросил меня, для чего я это барахло повезу, и посоветовал лучше выбросить его. А я нашлась что ответить:

- Чтобы имущества было больше и чтобы вы видели и запомнили, что имел фашистский наймит Бухарин, "продавшийся за тридцать сребреников". К этому времени я уже слышала по радио речь (не помню точно чью, поэтому не решаюсь назвать фамилию оратора), в которой было сказано, что Бухарин продался фашистам за тридцать сребреников. Не знаю, что понял тот сотрудник, возможно, и его жизнь вскоре оборвалась. Но, так или иначе, огромный сундук погрузили на грузовик и отправили багажом.

Ссылки: