О НАЗЫМЕ ХИКМЕТЕ (Леонора Москаленко)

...Осенью 1954 года мы с Геном Шангиным поехали отдыхать в Гагры и там познакомились и подружились с турецким поэтом Назымом Хикметам. Дело было так. Хикмет в 1954 году приехал в СССР, эмигрировав из Турции, где его преследовали как коммуниста. В далёкие двадцатые годы он работал в Коминтерне и учился в Москве, в Коммунистическом университете народов Востока (кажется, он так назывался). Там же какое-то время училась моя мама, и они дружили. Мама знала, что Назьм отдыхает в Гаграх, в писательском Доме творчества и попросила нас передать ему письмо. Приехав в Гагры, мы долго не решались посетить это элитное писательское гнездо, стеснялись, особенно я. Ген был посмелей и понахальнее. Он решительно засунул меня в автобус, и мы поехали, глядим, а в автобусе едет Хикмет в окружении небольшой кампании. Ген решительно протиснулся к нему и сказал: "Здравствуйте, Назым, а мы едем к Вам". Назым принял нас радушно, весело, заинтересованно. Оставшиеся дни нашего отпуска мы провели около него - незабываемое и очень интересное было время. Дружеское расположение Хикмета к нам продолжилось и в Москве. Мы пригласили его на Биофак, познакомили с нашей самодеятельностью. Он охотно посещал факультетские концерты, приглашал к себе. "Здорово, чорт пабэры!" - часто слышали в свой адрес наши "артисты".

Из очерка Л. Розановой "Дятел с Биофака", "Молодая гвардия", N6, 1963 "Нам несколько раз посчастливилось (именно посчастливилось) играть перед Хикметам. В первый раз это было так. Мы пригласили его на факультетский вечер. Хикмет только что вышел из больницы, и приглашение было неофициальное - мы не ждали, что он придет. Но он пришел, когда свет в зале был уже погашен. Сквозь щёлку в занавесе мы увидели, как он сел у самой сцены, сбоку, на полголовы возвышаясь над остальньши зрителями. В тот вечер шло веселое обозрение "Все - свои". Назым Хикмет - необыкновенный зритель. Мы всё время чувствовали, что он сидит в переполненном зале. Он замечал каждую находку, каждую самую маленькую удачу и радовался ей открыто и восторженно. Он неотрывно смотрел на сцену, внутренне "дотягивал" за исполнителей слабые места и смеялся так широко, молодо, безудержно, что в антракте кто-то прибежал за кулисы: "Слушайте, вы не очень-то... У человека сердце бальное, разве можно ему так смеяться?!" Кончалось обозрение зимней лирической сценой. Перед зрителями одна за другой проходили влюблённые пары. По замыслу режиссёров, они должны были быть все в снегу и сверху тоже должен был падать снег. Из бумажных салфеток мы нащипали добрый сугроб мелких белых бумажек Ответственный за световые и шумовые эффекты Дима Жужиков поставил в дальней кулисе стол, на стол - тумбочку, на тумбочку - стул и, взгромоздясь на эту конструкцию, охапками выкидывал бумажки на сцену; двое его помощников изо всех сил дули вслед бумажкам и держали Димку за ноги. Сноп света от синего "юпитера" дополнял картину. Во время этой глубоко лирической сцены Назым Хикмет добродушно и громко хохотал. Никто особенно не смеялся, а он хохотал и громко аплодировал. После спектакля он сказал: "Поставьте на сцену маленький стол, мы будем это обсуждать. К немалому нашему удивлению, он говорил о нашем обозрении как о настоящем спектакле и профессионально разбирал отдельные сцены. Про последнюю он сказал: "Это гениально придумано. Эти влюблённые, перед тем как выйти, подходят к парню, и он - ха-ха-ха! - посыпает их снегам! Настоящий театр, чёрт побери!" Мы так и не признались Хикмету, что, сидя сбоку, он, к нашему ужасу, увидел то, что хранилось в глубокой тайне от зрителей. После "Комариков" Хикмет сказал: "Это смешно и верно. Но я вижу, здесь поработали ножницы кого-то, кто боязлив. Что, угадал? Из серьёзного зерна вы должны извлечь настоящую пьесу... И ещё песни! Эта песня "Ау!". Какие песни, чёрт побери!?

...Один вечер я запомнила на всю жизнь. Была поздняя осень, деревья стояли почти голые, опавшие листья под ногами уже не шуршали. Переделкино пустовало, и пока мы искали дачу Хикмета, не встретили ни одной души. Хикмет ждал нас у калитки в тёплой куртке, весёлый и гостеприимный. Груда наших пальто и плащей еле уместилась в маленькой передней. Хикмет был не один, у него гостили две польские журналистки. У каждой из них на руке возле локтя нельзя было не заметить навечно выжженного многозначного номера: они долгие месяцы провели в фашистском концлагере.

Все вместе сидели мы на покрытом ковром полу в комнате, где на стене висела фотография сынишки Хикмета, черноглазого мальчика лет четырёх. Друзьям поэта правдами и неправдами удалось переправить фотографию в Москву.

О чём мы только ни говорили в тот вечер! О всемирных фестивалях, о последних книгах, о любви, о театре, о Пикассо. Хикмет рассказывал о молодом Маяковском, о Германии двадцатых годов и очень много - о Турции. Мы пели наши песни, многие по два раза. И на прощание по всеобщей просьбе ещё раз "Ау!".

Хикмет сказал тихо: "Вы пели, а я думал: если б мой мальчик вошёл в эту комнату, в моём сердце настало бы что-то очень похожее..."

Когда мы уезжали, было совсем темно. Луч хикметовского фонарика прыгал по дорожке и голым кустам, тронутым первым инеем.

См. Песня "Ау" Я знаю, бывшие биофаковцы в Дальних Зеленцах , самой северной биостанции мира, что на Баренцевом море, поют по вечерам эту песню. И на Рыбинском водохранилище поют. И на "Витязе", экспедиционном судне Академии наук. И в горах Туркмении. Я знаю, для многих выпускников Биофака будет она, эта песня, вечным воспоминанием о студенческих годах, проведённых в университете. См. Песня "Ландыши"

Ссылки: