Этап, Любвь за решеткой

После вторичного приговора мне снова предстоял этап в лагерь. Куда теперь повезут - Бог знает - не узнаешь до тех пор, пока по дороге не увидишь названия населенных пунктов. Да и тогда можно ошибиться. Государство-то большое, и сеть железных дорог раскинулась в разные стороны на тысячи километров. В январе 47-го нас везли по Ярославской ветке на Вологду по Республике Коми. Поэтому дорога в сторону Горького меня обрадовала - как никак, перспектива снова попасть в Воркуту не сулила ничего хорошего. Уж лучше Урал или Сибирь, чем Заполярье. Правда, гулаговские владения не ограничивались только этими местами; нас могли добросить, к примеру, до Красноярска, а затем по Енисею, на баржах, в Норильск или же на Дальний Восток с последующей переброской в пароходных трюмах до Колымы. В этот раз "столыпинский" загрузили в основном местными, москвичами; были и транзитники, возвращающиеся после переследствия в лагерь. Преобладание заключенных с 58-й статьей оказалось положительным фактом. Блатных было немного и они, растворившись среди "фашистов", не решались "качать права" и заниматься грабежом. Утром следующего дня нужно было разделить полученный на дорогу паек на всех заключенных. Я сидел внизу, у самой решетки и, поэтому конвоир поручил эту работу мне. Для начала предложил селедку. Конец мая выдался жарким, в вагоне стояла духота. На мне была нижняя рубаха, и я закатал оба рукава по локоть, чтобы не запачкать селедкой. В соседнем купе громко тараторили молодые голоса. Разобраться в происходящем было трудно, но по голосам и смеху, долетавшим к нам, угадывались молодые женщины. Страна уже становилась на ноги после войны - на воле отменили карточки, в магазинах и на рынке можно было купить по сносным ценам хлеб, сало, колбасу. И здесь, в тюремном вагоне, чувствовалось это обнадеживающее дыхание выздоравливающей и крепнущей жизни. Место, где нужно было делить селедку, пришлось напротив женского купе, и я увидел десятки глаз, устремленных в мою сторону. Они с интересом рассматривали меня, будто перед ними находилось диковинное чудо. Я тоже давно не видел женщин так близко и поэтому испытывал неловкость, стеснялся поднять глаза в их сторону и обозревать с такой же бесцеремонностью.

- Бабыньки, да ведь он совсем молоденький. Посмотрите, и глаз не поднимает! Кто-то из наблюдавших за мной обратил внимание на открытые с волосами руки:

- На руки гляньте, на руки! Да он волосатый. Ты не теряйся, парень! Что глаза-то прячешь? Тебе вот селедку доверили разделить, а ты, небось, и не знаешь еще, что это такое? Чем пахнет-то селедка, милый? Не знаешь? Ничего, это дело нажитое - узнаешь, придет время!

Я слышал нескромные реплики женщин и не знал куда себя деть. Язык прилипал к гортани, а ответить по-мужски на двусмысленные замечания не хватало опыта или дерзости. Я растерялся и спешил разделаться с селедкой, чтобы выбраться из-под "обстрела" острых языков. Цинизм молодых представительниц прекрасного пола меня обескураживал. "Как удалось женщинам перехватить инициативу у мужчин, забыв о женском стыде и скромности? Откуда этот цинизм и агрессивность?" - думал я. На эти вопросы я ответил позже, когда лагерные законы, разделившие мужчин и женщин, получили преступную направленность, а молодые, крепкие и здоровые люди почувствовали естественное стремление к близости и любви, отпущенные им природой. Я вспомнил, как жены декабристов, приехавшие к мужьям на каторгу (свидетельства Полины Гебль - жены декабриста Анненкова), умудрялись решать подобные проблемы с помощью молодых девок, которых они переправляли в острог через проволоку в бочке для воды. Насилие над природой в советских лагерях было совершено росчерком пера - так в оперативном порядке система отреагировала на проблемы эффективного использования рабочей силы - мужской и женской. Были закрыты родильные отделения, беременные и женщины с детьми лишены льгот, отменены досрочные освобождения "мамок". Система не желала принимать во внимание человеческие права заключенных, наделенные людям со дня рождения, лишать которых не вправе ни одна власть. Ни одна - кроме советской! Не знаю, как выглядит женщина в лагере сейчас, но в сороковые- пятидесятые в Воркуте их отличала от мужиков не внешность, а слегка огрубевший в лагере голос. Женщины превращались в обычных бесполых работяг, живущих по принципу: "с волками жить, по волчьи выть", - без всяких привилегий для "слабого пола". В большой "зоне", именуемой Советским Союзом, были разные анекдоты об удивительных способностях советской женщины любить и рожать детей в условиях постоянного дефицита красивого белья, нарядов, модной одежды, без которых женщина теряет привлекательность и не в состоянии выполнять высокую миссию - продолжать род человеческий. И хотя это были лишь анекдоты, нужно помнить простую истину - в каждом анекдоте есть доля правды. Если же говорить о гулаговской женщине, то условиями лагеря она превращалась в рабочее быдло, обреченное на долгую, тяжелую жизнь в упряжке без надежды на мужскую поддержку, общение и ласку.

Когда человек, потеряв свободу, находится постоянно в голодном и полуголодном состоянии, половое влечение уходит на второй план: "не до жиру, быть бы живу". Это состояние в послевоенные годы было своеобразным барометром в отношениях мужчин и женщин. Потом жизнь стала налаживаться, и сразу этот интерес зэков возрос: ни уродливая лагерная одежда, ни отсутствие условий для нормального общения не могли заглушить голоса взаимного влечения. Люди приходили в себя. Барьер, поставленный системой на этом пути, следует расценивать, как преступление против права человека изъявлять свои чувства, симпатии, взаимного влечения, любви. Разделение лагерей на мужские и женские зоны вызвало новую волну нарушений лагерного режима и других преступлений, за которые обе стороны несли наказание. Но это не останавливало. В межсезонье, во время ремонтно- восстановительных работ жилого лагерного фонда, заключенным выпадала иногда возможность общения. Рассказывали, что в Воркуте в короткое заполярное лето некоторым "счастливчикам" удавалось попасть на работу в женскую зону и они, окрыленные удачей, уезжали, как временно командированные, к "бабам". Однако "удача" заканчивалась постыдным бегством - "счастливчики" еле уносили ноги. Истосковавшиеся по мужикам бабы пытались использовать свое право "хозяек", и, поменявшись с ними ролями, насиловали их хором; давно установившееся определение лучшей половины к категории "слабого пола" никак не вязалось с лагерной действительностью. Изоляция породила много извращений. Обе половины не уступали первенства. Условия лагеря способствовали онанизму и однополой любви в самых различных проявлениях. Если на воле такие люди выпадают из поля зрения, то лагерь из-за специфики жизни и большей наглядности предоставлял возможность видеть подобные явления невооруженным глазом. Причем все это принималось как само собой разумеющееся - виновников, породивших зло, не видели, не называли, считая, что родилось оно само по себе. Меня коробило от неприятных лагерных слов "кобёл" и "ковырялка". Но они, как ни одно другое, соответствовали сексуальным женским потребностям. Первое произошло скорее всего от русского "кобель", а второе так и осталось без изменений. Внешне и по сути своей связь такого рода носила супружеский характер. Лагерные лесбиянки одевались соответственно избранным ролям. Активная половина носила мужскую стрижку и одежду. Портные и сапожники перешивали из лагерного обмундирования одежду на гражданско-воровской манер: "прохоря" - сапоги; "бобочку" - рубаху, обязательно навыпуск; "правилку" - жилетку, одеваемую поверх "бобочки" и перешитую из ватного бушлата или списанных шинелей, "москвичку" - по сути, гражданское полупальто. Для головы добротная, украшенная мехом шапка-ушанка. Материалы для изготовления такой одежды доставали у вновь прибывающих с пересыльных пунктов, кого еще не успели "раскурочить" дорогой урки. Другая половина одевалась в женскую одежду и тоже с претензией на лагерную моду. Спали "супруги" на одной вагонке, готовили или приносили пищу из столовой и вместе ели. Безотносительно к этой категории, совместная еда считалась особой приметой в жизни зэков - она подчеркивала крепость дружбы и взаимопонимания. Мне однажды представилась возможность наблюдать за такими "супругами" в Петропавловской пересыльной тюрьме. Окна ее выходили в сторону прогулочных двориков, хорошо видных со второго этажа. Я с любопытством рассматривал прогуливающихся и удивлялся их мужским повадкам и поведению. Пробыл я на пересылке несколько дней. Как-то, гуляя по заснеженному дворику, обратил внимание на небольшой камень у забора. В обычных тюрьмах всякие предметы на прогулках исключены, после ухода заключенных в камеру, дворики проверяются, и все подозрительное осматривается и уничтожается, чтобы исключить возможность связи.

Но здесь, на пересылке, такие строгости не соблюдались, так как контингент на пересылке менялся ежедневно и контакты между подельниками исключались. Но возникали связи иного рода - мужчины и женщины, познакомившиеся где-то случайно в тюремном коридоре или из окна камеры, ухитрялись установить зыбкий контакт, предпринимая попытки переписываться. Постылая жизнь за проволокой, без радости и улыбок, вдруг озарялась солнечным светом человеческого счастья здесь рядом, на пересылке, оно согревало, вселяло надежду. Эфемерная мечта - соломинка, за которую хватается утопающий, потерявший надежду на спасение! Под камнем оказалась пачка записок, в лагере у них свое название - ксивы. Любопытство взяло верх и я подобрал всю пачку, чтобы в камере познакомиться с содержанием, хотя не имел на это права, ибо ксивы были предназначены не мне. Из всей пачки я проявил интерес лишь к одной. В ней билось женское чувство, принятое и разделенное другой половиной, желание более прочного союза после освобождения. Я не выбросил их, а решил сохранить до лучших времен - так, на всякий случай. Еще тогда, в пятидесятые, я вынашивал мысль о занятиях литературой. Освободившись из лагеря, я вспоминал о записках. Читал их людям, когда заходил разговор на эту тему. Для меня это была не простая история о случайно познакомившихся людях, а более глубокое проникновение в человеческие судьбы, исковерканные безжалостной системой. Совсем недавно, оформив пенсионные документы, я решил забрать домой из ящиков стола книги, журналы, письма и записки - прошлое, с которым мне не хотелось расставаться. Казалось, все нужное я захватил с собой, но не все оказалось дома. Ксивы из Петропавловской пересылки исчезли. Я очень сожалею об этом, но вспомнить полностью своеобразный текст я уже не в состоянии, да и орфография заслуживала внимания. Я воспроизвожу примерный вариант.

"Здравствуй дорогой Боричка! Вторую ксиву твою тоже получила. Ты спрашиваешь за что сижу. Меня провели по указу за хищения. Дали пять лет. Осталось чуть больше года. Это немного. Вообще-то я девка ничтяк и мордашка ничего. Но глаза мои как фары у ЗИСА. Если я не так красива то душа у меня добрая. Я тебя полюбила потому что мы с тобой из одной жизни. Боричка я буду любить тебя и ждать. Мы с тобой обязательно встретимся на свободе. Пишу тебе адрес тетки г. Джезказган, улица Ленина, дом 18, квартира 2, Спиридонова В.И. Пиши туда она перешлет мне. Боря милый. Помни что я не такая как эти коблы. Я этим не занималась и не занимаюсь. Я ненавижу их. Боря у меня все оборвалось. Только что пришел начальник и сказал, что наша группа уходит на этап. Боричка кончаю писать знай милый что буду ждать твоих писем. Целую тебя крепко твоя Аня." Сквозь незамысловатые строчки признания проступали женские слезы. Казалось счастье было совсем рядом - можно было видеть друг друга через зарешеченные окна, дышать одним воздухом, обмениваться записками, и на тебе!.. Этап неумолимо разводит дороги, и никто не в силах предугадать, как распорядится Время судьбою этих людей. В этих условиях человек не задумывается о последствиях, представляется лишь миг для объяснения и хочется использовать его. Он может оказаться единственным за долгие годы лагерного одиночества - проще осудить эту связь, сложнее понять.

Не могу не рассказать еще об одном эпизоде, случившемся на пересыльном пункте Новосибирска, в конце 1952 года. Бревенчатые дома пересылки, как мне показалось, прослужили временным пристанищем не одному поколению арестантов. В каждом таком доме размещалось человек 100-150. Если же этап оказывался очень большим, то прибывших могли разместить не только на деревянных двухъярусных нарах, но и на мокром, никогда не высыхающем полу (так заключенные из обслуги пересылки наводили ежедневный "марафет" в камере - выливали сомнительного вида воду, а затем тряпками собирали ее). Я обратил внимание, что не все заключенные выходят на прогулку - были больные и желающие остаться под разными предлогами. Как-то сосед по нарам, молодой, приблатненного вида парень, спросил:

- Хочешь "сеансов" набраться? Не ходи на прогулку, не пожалеешь. Там не увидишь "дешевок". Когда в камере осталась небольшая группа и вертухай захлопнул дверь, молодые ребята нырнули в темноту нар к бревенчатым стенам, где кем-то давно, из ранее побывавших здесь заключенных, были высверлены - не знаю чем - дыры в женские прогулочные дворики. Через них мужики передавали просьбы к женщинам и те охотно выполняли их. Без всякого стеснения, отойдя подальше к забору, чтобы улучшить "смотрины" наиболее охочие до острых ощущений бабы задирали подол и демонстрировали свои "прелести" в различных позах и положениях. На нарах в эти минуты за "место под солнцем", шла борьба мужиков - трудно было устоять от соблазна взглянуть на живую "принадлежность" лучшей половины. Эта демонстрация "дешевок", как их назвал молодой парень, поразила меня своей бесстыдной откровенностью и цинизмом. Мне было под тридцать, но ничего подобного я до сих пор не видел, а в бесцеремонном поведении женщин угадывалась неудовлетворенная потребность плоти.

Как ни странно, женщины в такой обстановке чувствовали себя увереннее мужчин. Но кто довел женщину до аффекта? Почему, забыв о своей сути, она превратилась в "дешевку"? Мой ответ однозначен - система и здесь не осталась в стороне, это тоже результат предпринятых ею запрета и изоляции. В моем воображении возникали пушкинские образы современниц, которых нельзя было сравнивать и сопоставлять с современными "героинями". Я читал и перечитывал Пушкина, благо тюрьма дарила такую возможность. Его влияние было велико - небольшая толика из прочитанного осталась в памяти, хотя и это сделать было непросто. Тюремная еда не способствовала этому. Отрывки из "Бахчисарайского фонтана", "Нулина", "Гаврилиады" я читал перед заключенными в камере, получая удовольствие от красот пушкинского стиха, приобщая каждый раз к желающим послушать все новых слушателей. Можете представить, что испытывал я, когда открыв великолепие пушкинского наследства, его незаурядное окружение, я волей системы был определен на современное "дно", в условия ничего общего не имеющего с тем миром.

1952 год , о котором я вспоминаю попутно, был необычным. Меня во второй раз отправили за пределы Воркутлага (я немного опережаю события, так как не хочу обрывать начатый разговор о жизни женщин в заключении). На долгом пути следования от Воркуты до Красноярска я жадно наблюдал и тянулся к этой лучшей половине. Дорога заняла два месяца в "Столыпине" через пересылки Урала и Сибири. На пересылках в обслуге работали молодые девушки с небольшим сроком. Они убирали камеры и коридоры, работали на пищеблоке, занимались раздачей, мытьем посуды и другими хорошо знакомыми работами. Женские голоса в коридоре, появление раздатчиц в обед и ужин вносили счастливое оживление в камеры. У кормушек собирались наиболее активные "страдатели" по женскому полу, каждый по своему выражая восторг и радость. Если вертухай в эти минуты был чем-то занят, заключенные быстро находили контакт и взаимопонимание. Мне тоже хотелось "испить живой водицы" - я был молод, и женщины были мне не безразличны. Но для этого нужно было быть у самой кормушки, а мне всегда мешала врожденная стыдливость и соображения такта. Поэтому я больше оставался на "задворках". Молодые и посмелее успевали обо всем договориться, а меня все оттирали в сторону. Вечерами, после раздачи ужина, наступало время уборки коридоров. Девушки, зная, что их ожидают в эти минуты десятки изголодавшихся по "бабам" глаз, с удовольствием приходили мыть полы. Расстегнувшись для удобства и задрав повыше юбки, чтобы выглядеть "во всей красе", они принимались за работу. И пока шла уборка и мытье полов, которые так моют лишь женщины, "страдатели" у кормушки устраивали свалку за лучшее для обзора место, набираясь "сеансов". Так обе стороны, в присутствии надзирателя "ловили" момент подобного общения в надежде, что и завтра оно повторится. На пересылке в г. Молотове (теперь ему возвратили старое название - Пермь ), где нас задержали дольше положенного, я дождался все же удобной минуты во время раздачи (вертухая не было рядом) и встретившись взглядом с милой и доброй раздатчицей, едва слышно спросил:

- Девушка, милая, не отправишь ксиву на волю? Возможно, что вопрос озадачил ее - это могла быть провокация и тогда прощай пересылка, но она поверила мне и улыбнувшись сказала:

- Давай, - и протянув миску, рассчитывая уже сейчас получить от меня записку.

- Не сейчас, вечером? Так робко возникло это знакомство, при котором она не только согласилась выполнить рискованное поручение, но и ободряюще улыбнулась в доказательство принятого ею решения. Вечером я передал записку с адресом родителей. Уже несколько лет я не имел возможности писать письма домой - в особых лагерях переписка была запрещена. Потом я узнал, что раздатчица с пермской пересылки выполнила просьбу и родители получили мое известие. Я вспоминал об этом не раз - добрый порыв и женское участие в тех условиях было особенно дорого!

В Красноярске, в четырехэтажном здании первой тюрьмы, куда я попал перед отправкой в лагерь, я невольно подслушал разговор заключенных из разных камер. Такая практика существовала, об этом я знал, но столкнулся я с нею впервые. Окно было открыто, и до слуха доносились позывные:

- Пять-пять! Пять-пять! - потом следовала пауза и снова: - Пять-пять! Пять-пять! Кто-то выходил на связь и просил 55-ю камеру. Обычно к такого рода связи прибегали уголовники. В первой тюрьме Красноярска мне неоднократно приходилось наблюдать, как с верхних этажей на самодельной бечевке опускали вниз в подвальные помещения, где находились карцеры, хлеб, курево. Такова была реакция блатных из общих камер на призыв о поддержке - "подогреть", как они говорили, дружков из карцера. На сей раз камеры находились на одном этаже и нужно было уметь забросить бечевку на высунутую в окно швабру. Один конец ее привязывался к решетке, а на другом находился спичечный коробок. Для веса в коробок кроме записок и табака засовывали еще что-либо потяжелее (камешки, штукатурку), чтобы бечевка летела в нужном направлении. Подготовив все необходимое для "почты", бечевка собиралась в лассо и кидающий подавал сигнал в соседнюю камеру:

- Держи "коня"! Удачно брошенный конь подбирался соседями и возвращался обратно, когда с ответом, когда с поручением. Разговор соседей был слышен хорошо - переговаривался мужчина с женщиной. Объяснялись по "фене", но смысл был понятен. Необычная просьба "блатаря" звучала дико и вызывающе - он объяснял своей "знакомой", которую увидел однажды из окна камеры в прогулочном дворике, что ему без "бабы" невмоготу.

- Пойми, я дохожу. Пришли обещанное? - он называл своим именем то, что обещала она, и просил "это" положить в коробок. И чего только не услышишь здесь?!.. Меня продолжало разбирать любопытство, я хотел дождаться окончания переговоров. Наконец стороны договорились, женщина пошла выполнять обещанное.

Ссылки: