 |
Фальц-Фейн Эдуард Александрович, собираемся в СССР
Ежедневные встречи и длительное общение с Эдуардом Александровичем позволили ближе познакомиться и узнать этого человека. Он оказался потомком знаменитых русских адмиралов Епанчиных , о которых я кое-что знал только из литературных источников, но с этой стороны я не проявил особого любопытства к его происхождению. Когда же я узнал, что брат отца, дядя - Фридрих Фальц-Фейн был основателем известнейшего в мире, расположенного на Херсонщине заповедника "Аскания-Нова" , я проникся к нему чувством неподдельного уважения.
Уникальный заповедник, о котором я узнал еще в детстве, был для меня куда авторитетнее! После революции семья Фальц-Фейна бежала во Францию, а в конце тридцатых годов Эдуард Александрович переехал в Вадуц , где и остался на постоянное жительство. Во времена моего с ним знакомства он проживал в центре маленького городка, где теснились государственные учреждения и очень уютное кафе-ресторан Real, к которому пристроился жилой дом хозяина. Рядом с ним находился и маленький одноэтажный домик-магазин, в котором жил Эдуард Александрович, я не раз бывал у него по разным надобностям. В магазине он продавал фототовары, да и сам занимался фотографией. Я сегодня очень сожалею, что подаренный мне им на память альбом со снимками о нашем пребывании в Liechtenstein'е, у меня изъяли при аресте и больше не вернули. Еще тогда я отмечал способности Эдуарда Александровича кадрировать снимки, делал он это с врожденным умением и художественным вкусом, отчего фотографии его напоминали миниатюры, созданные художником. В годы жизни во Франции он увлекся велосипедным спортом и достиг значительных успехов - был чемпионом Франции в каком-то виде. Он показывал мне последнюю облегченную модель, весом в 7-8 кг, особую его гордость. Ежедневно Эдуард Александрович совершал велосипедные прогулки по берегу Рейна. Умение общаться с людьми создавало благоприятную почву и для переговоров, и для налаживания дружеского общения. Со всеми он был любезен, всем оказывал помощь и поддержку. Таким он и остался в моей памяти. Самое горячее участие принимал Эдуард Александрович и в отправке 167 человек, согласившихся выехать в Советский Союз. В день отъезда на зеленый двор спорткомплекса привезли громадные стеклянные бутыли с местной сливовой водкой - Kirsch. Установили столы с закуской, и каждому отъезжающему "подносили" наполненный до краев стакан водки с пожеланием "доброго пути". Это зрелище для местных жителей, пришедших во двор для проводов, было удивительным, так как никому в Liechtenstein'е не приходилось видеть людей, способных залпом осушить стакан водки, не закусывая. Записавшиеся на отправку в Союз собирались не сразу. Основная масса прибыла в Вадуц в течение дня, а потом стали приходить маленькими группами и поодиночке. Наступил день, когда поступающих уже не было и нужно было договариваться о переброске людей на станцию Букс. Неуверенность за свою судьбу у отъезжающих чувствовалась до самого последнего дня. Объяснить это можно было тем, что в газетах печаталось много материалов с броскими заголовками о том, что ожидает возвращенцев в Советском Союзе. Когда подполковник и майор приходили в спортзал, к ним с тревогой обращались с вопросом - что же нас ожидает по возвращении? В газетах писали, что возвратившихся отправляют в Сибирь, в лагеря для заключенных.
- Товарищи! Не верьте этому. Это очередная пропагандистская шумиха, направленная на то, чтобы сбить людей с толку, - так говорил Владимир Иванович. Когда он оставался со мной наедине и разговор заходил о последствиях возвращения, он, похлопывая меня по плечу, говорил:
- Петр Петрович, не верь ты никаким слухам, домой я буду тебя отправлять сам. Мне и верилось, и не верилось. Но один случай заставил и меня насторожиться, поколебав мою уверенность в "благополучии" своего возвращения в Союз. Незадолго до отъезда из Liechtenstein'a, когда миссия уже сворачивала свою работу, Эдуард Александрович высказал заманчивое предложение:
- Владимир Иванович, что Вы думаете делать сегодня вечером? Я хотел предложить Вам поехать в одно прекрасное курортное место, в лесу, высоко в горах и провести там ночь.
Как Вы смотрите на это? Место уединенное, там можно будет поужинать, потанцевать. К тому же милая хозяйка будет рада Вашему приезду. Если Вы не возражаете, я позвоню. Слова барона о милой хозяйке, в далекой от людских глаз гостинице, взбудоражили воображение Владимира Ивановича, его черные глаза лукаво улыбнулись в знак согласия. Вечером постоянная по составу компания поехала в горы. Места в Liechtenstein'е необыкновенно красивые, дорога вела в Альпы, и было досадно, что все дорожные красоты скрывали наступившие сумерки. Наша машина оказалась единственной у двухэтажного здания гостиницы - значит мы здесь действительно одни. Появившаяся у входа хозяйка улыбалась гостям. Эдуард Александрович представил незнакомых. Встреча была радостная, шумная. Хозяйка пригласила в дом. На первом этаже находился ресторан. Из холла широкая деревянная лестница вела на второй этаж, где находились одно - и двухкомнатные номера для приезжих. Гостеприимная хозяйка предусмотрительно предложила не беспокоиться о времени. В ресторане можно посидеть допоздна. Ночевать здесь, утром удобнее выехать. Миссия из Советского Союза была первым официальным представительством в Швейцарии после войны. Не желая "ударить лицом в грязь", официальные власти предоставили работникам миссии необычные условия: все они находились в Швейцарии на положении гостей. А это означало полное их содержание, на весь срок пребывания, за государственный счет. Все предприниматели гостиниц и ресторанов были заинтересованы заполучить советских гостей, встретить их по высшей категории гостеприимства и выставить счета для оплаты в соответствующие инстанции. Этот акт любезного гостеприимства позволил работникам миссии сэкономленные средства употребить на свои нужды и по своему усмотрению. Хочу добавить к этому, что наша бедность, наше неумение держаться на равных, с достоинством и тактом, вызывали у меня чувство ущербности и неполноценности.
Психология советского руководителя "хоть день да мой", позволяла генералу и начальнику миссии под видом дипломатического багажа "хапать" все, что было возможно, и везти это добро из Швейцарии в Париж, а затем, перепоручив военным летчикам, доставить в Москву. Как ни пытался скрыть эти поступки тот же генерал Вихорев , но "утаить шила в мешке" не удалось - у людей для этого существуют глаза и уши. Позднее прошел слух (насколько он верен, я не берусь судить), что после возвращения в Москву генерал был арестован по доносу завистников. Случаен ли этот разговор? Нет, и скажу почему. Если оценивать людей по меркам гражданской порядочности, ответственности и долга, то их на работу за рубеж должны подбирать именно по таким качествам. Ведь они представляют страну, народ. Чувство гордости, испытываемое за Родину, должно сопровождать любого уехавшего за кордон человека. Но, к большому огорчению, подход к подбору специалистов для работы за рубежом остался таковым только в пожеланиях. Да, у нас было всегда трудно, нам всегда чего-то не хватало. Поездку за границу рассматривали как счастье, как возможность поправить свои экономические дела. Любая поездка, а туристическая особенно, превращалась, по сути своей, в спекулятивные операции "отвезти - привезти - продать". Грустно становится от сознания, что вместо высоких человеческих проявлений часто проступают низкие. Общаясь с работниками миссии, я не раз вспоминал знаменитый афоризм:
"Бытие определяет сознание".
Но теперь вернусь к альпийской гостинице, где в этот вечер произошел случай, оставивший неприятный осадок и размышления. Хозяйка постаралась встретить гостей по всем правилам. Тут и вкусная еда холодного и горячего приготовления, и марочные вина, и дорогой выдержанный коньяк, и музыка, и приятное общение с молодой женщиной, а Владимир Иванович легко двигался, он приглашал хозяйку танцевать. При этом он не мог скрыть улыбку и был похож на довольного, хорошо поужинавшего кота, Постепенно ему это всё стало не по силам из-за обильных возлияний. Время торопило заканчивать застолье, и хозяйка, понимая состояние главного гостя, сделала мне намек, чтобы я проводил Владимира Ивановича в номер. Вдвоем, придерживая под руки, осторожно и не торопясь, поднялись мы на второй этаж и подошли к его номеру. Когда хозяйка стала прощаться, Владимир Иванович, хоть и был пьян, но все еще понимал, что рядом женщина, с которой он был целый вечер и отпустить которую сейчас он совершенно не хотел. Хозяйка же, хорошо понимая ситуацию, решила выйти из положения сама и сказала мне, что она войдет в номер вместе с ним.
- Не беспокойтесь, все будет в порядке, - сказала она, и они вдвоем переступили порог номера. Дверь закрылась, но я не уходил и продолжал прислушиваться к звукам, готовый, если надо, прийти на помощь. За дверью чувствовалась возня, затем падение чего-то тяжелого и, наконец, из открывшейся двери выскочила хозяйка, а в комнате, на полу у кровати, я увидал пытающегося подняться на ноги подполковника.
- Извините, теперь уходите, все необходимое я сделаю сам. Из комнаты неслась брань:
- Ах, ты сука, я тебе еще покажу, - ломаным, заплетающимся языком выкрикивал угрозы в адрес хозяйки подполковник. - Я застрелю тебя!.. При этом он пытался вытащить из кармана небольшой пистолет, но это ему никак не удавалось. Я вынул пистолет, положил обратно в карман и все уговаривал его перебраться в свой номер, что был напротив. Потом я просто перетащил подполковника в большой и удобный номер с двуспальной кроватью и стал снимать с него обувь. Он продолжал ругаться, и эта ругань касалась уже нас, репатриантов, которых миссия должна была вывезти из Европы в Советский Союз.
Что "у пьяного на уме", то с языка Владимира Ивановича в эти минуты стремилось обрушиться на меня и в такой форме, что после этих "излияний" я мог смело порвать все свои служебные и человеческие отношения с миссией и "дать деру". После такого "признания в любви" ожидать доброго приема в Советском Союзе уже не приходилось. В пьяном забытье, он выкрикивал мне:
- Все Вы бляди!.. Вы мерзавцы, я ненавижу вас всех! Вы предатели! Вас всех нужно к стенке! Я бы сам расстрелял каждого. Согласитесь, что более откровенного "признания" можно было больше не выслушивать, чтоб понять все. Постепенно сознание угасало в нем; я уложил его поудобнее на постели и, убедившись в том, что он уснул, пошел к себе. Было уже поздно. Мне не спалось, и я раздумывал над тем, что исторг из себя подполковник. Другой бы на моем месте отреагировал на это так, как я сказал, а я посчитал слова об "изменниках", "презрении" и "расстреле" бредом пьяного человека, не более. Заставить себя сбежать я тоже уже не мог. Я принадлежал не к той категории решительных людей, которые выполняют задуманное. Полученные мною "сигналы" не повлияли на мое конечное решение: я вернулся на родину, но потерял свободу.
Ночь между тем продолжалась. Я вышел из номера, чтобы заглянуть к Владимиру Ивановичу и узнать - жив ли? Неприятная картина представилась мне в эту минуту. Подполковник лежал поперек двух кроватей и храпел, а у изголовья темнело свежее большое рвотное пятно от выпитого и съеденного сегодня вечером. "Какая свинья! Что же делать? Теперь и позора не оберешься. При всех случаях его нужно разбудить". Проснулся он быстро и скоро пришел в себя, хотя спал не более двух часов - видимо, сознание вернулось от одного вида случившегося.
- Петр Петрович, разбуди Франца. Который теперь час. Говоришь, пятый? В пять будем трогаться, чтобы не встретиться с хозяйкой. Иди, иди, Петр Петрович, и поторопи Франца. Меня преследовало в эти минуты чувство нашкодившего человека, и хотелось бежать подальше от содеянного. Хорошо бы и впрямь выехать до пробуждения хозяйки! Было уже начало шестого, когда мы спускались вниз и - о, Боже! В вестибюле первого этажа, свежая и улыбающаяся, нас встречала хозяйка. Как будто и не было этой ночи, и этого происшествия. Как ни в чем не бывало, она была сама любезность и предупредительность.
- Что все это значит? - сказала она, показывая на наш дорожный вид. - Я не разрешаю Вам ехать, пока Вы не позавтракаете. Я это быстро организую. Идемте, господа, в ресторан. Пришлось покориться и терзаться мыслью: "Знает ли она уже о случившемся конфузе?" Но никаких признаков недоброжелательства до самой последней минуты она не проявила, и мы так же любезно простились, как и вчера познакомились. Рассказал я об этом не для того чтобы "отомстить шефу" за обман и вероломство и за неразборчивость в средствах, а для того чтобы еще раз подчеркнуть свой собственный подход к оценке сложившейся ситуации.
И еще об одном эпизоде, характеризующем Хоминского , я хотел бы упомянуть. Каждый день из Санкт-Маргретена в Советский Союз уходили эшелоны с интернированными, и их становилось, соответственно, с каждым днем все меньше. Мы понимали, что и наше пребывание в Швейцарии тоже подходит к концу. По приказу генерала уехал в Париж Георгий Леонардович , он принял там госпиталь советских раненых. Потом наступила очередь Августина и Кости - они уезжали поездом из Санкт-Маргреттена. Таким образом, от всей группы в Швейцарии остались только мы с Павлом . Он проводил в Советский Союз Ольгу . Квартира в Берне осиротела, в ней остался один Иванов . Там долгое время находился своеобразный штаб, а также склад различных вещей и продовольствия, которые Иванов выдавал отъезжающим. На складе было еще много вещей и продуктов. Можно было взять с собой добротное военное обмундирование с полным комплектом всего положенного для экипировки военнослужащих: это добро подарили советским интернированным американцы. Оставалось много продовольствия, но уже некому было отвечать за сохранность или за возвращение всего этого бесхозного богатства. Однажды мне пришлось побывать на квартире Иванова вместе с Владимиром Ивановичем. И ему Павел показал этот склад вещей и продовольствия и задал вопрос:
- Что Вы думаете? Стоить ли взять что-нибудь с собой в дорогу в Союз? Здесь все фасованное и консервированное, оно не портится и пролежит долгое время. Как там у нас дома - не голодно? Хоминский улыбнулся сказанному и с оттенком иронии спросил:
- Вы мне серьезно задаете этот вопрос? Неужели у Вас есть какие-то сомнения на этот счет? Павел Семенович, ведь мы едем не куда-то там? - он не назвал эту предполагаемую страну и продолжал: - Мы едем в Советский Союз и выбросите, пожалуйста, из головы мысли о продуктах. Слова эти я еще не раз вспоминал, когда, после возвращения в Советский Союз, воочию столкнулся с послевоенной действительностью. Для чего же тогда был нужен этот спектакль? Где бы человек ни работал и какую бы веру ни исповедовал, он не должен обманывать людей, вводить их в заблуждение, дезориентировать. Разочарование всегда неприятно, а если оно исходит от человека, занимающего высокое общественное положение, оно неприятно вдвойне.
Сколько сброшенных кумиров и авторитетов принесло нам Время! "Нет ничего тайного, что бы не стало явным". Мудрость этих слов доказана Временем - самым справедливым и объективным судьей на планете. Государственный аппарат, которому служили все чиновники, забывал о главном - что они еще и люди. Хоминский под благовидной внешностью скрывал именно эти черты, и это не красило его. Послевоенные репатриационные миссии прибыли в Европу с определенной целью - поставить "сети для улова". Задача ставилась на "максимум". Для этого использовались все средства, и "рыбаки" не гнушались ничем. "Рыба" мелкая, крупная, сортная, несортная - все шло на дальнейшую переработку в различные проверочно-фильтрационные заведения на необъятной территории страны. Богатейший опыт так называемых исправительно-трудовых учреждений позволял просеять через свое сито миллионы людей, не теряя их трудового потенциала и отбирая по различным критериям и соображениям тех, кто "почище" и кто "погрязнее". Среди проходящих проверку "чистых" вообще не могло быть, так как все, побывавшие в оккупации или у немцев в Германии, получили на всю дальнейшую жизнь тавро людей второго сорта, для чего система учета в разного рода анкетах имела специальные графы. Но доверчивая, уставшая от военных невзгод и мучений, масса не вдавалась в происходящее и, будучи не в силах разобраться во всем своим умом, была не в состоянии и, что называется, "косяком перла" в расставленные сети. Трагедия этих "проверок" была в том, что в этом многомиллионном потоке было столько различных человеческих индивидуумов, судеб и дорог, что разобрать всех, распутать и каждому определить свою "долю", было практически невозможно. Всякая наша "кампания" предусматривала коллективный подход, все делалось "чохом", и тут уж не до индивидуальных анализов и персональных нюансов. Тем более если страна разрушена, если нужна дармовая сила, судьба которой мало кого трогает. Выбраться из таких сетей могли только те, кто выдавал себя за другого, в надежде и в будущем спрятать концы на свободе. Но таких, как мы, не скрывавших всех подробностей жизни в плену, ожидала единственная дорога - дорога в места "не столь отдаленные". Беда "проверяемых" была еще и в том, что в обществе за несколько десятилетий сложился определенный стереотип. Он состоял в том, что каждый, кому определили проверку на политическую лояльность, уже этим одним был определен в разряд неблагонадежных и на всю оставшуюся жизнь. Поэтому каждый, кто прошел через подобный фильтр, знал выражение: "сюда - в широкие ворота, отсюда - в игольное ушко". Общество создало страшную систему государственного давления и политического надзора, лишив человека элементарных защитных функций и поэтому готового быть уничтоженным в любое время. Люди, служившие и поддерживающие систему, мнили себя особыми, начисто забывая все, что относится к правам человека. Эта особенность вызывала у граждан Союза и в других государствах чувство страха и рабского повиновения. Мир шумел, возмущался, требовал, а Союз плевал на все и продолжал гнуть свою линию. Этот особый аппарат был ужасен тем, что люди, его составляющие, за каким-нибудь небольшим исключением, жили и работали под девизом "все средства хороши для достижения цели", а к людям подходили лишь с одной меркой "кто не с нами, тот наш враг, тот против нас, тот должен пасть" и с вывернутой наизнанку пословицей: "все человеческое нам чуждо". Когда я задумываюсь о служебной принадлежности Владимира Ивановича, то в голову невольно приходит мысль о государственной безопасности - на ней лежит особая печать, которую не спутаешь ни с одной другой. Под его, казалось бы, доброжелательной и благовидной внешностью, скрывался человек-перевертыш. Он, будучи в Швейцарии со мной более трех месяцев, ничего не захотел увидеть во мне. То, что я был в плену и в лагере в Вустрау, позволяло ему оценивать людей, и меня в том числе, в точности так же, как рассматривает людей аппарат. Он красиво улыбался, а про себя думал: "Ах, ты гад! Предатель!" Говорил, что сам отправит домой, а вместо дома нашел более надежное место в проверочном лагере, куда после приезда "не показал носа". Он все делал, как хороший рыбак, чтобы побольше оказался улов, - этот ловец человеческих душ, получавший взамен новые звезды, награды и продвижение по службе! А благодарная, казалось бы, миссия помочь советским людям вернуться домой превращалась, по сути своей, в операцию Госбезопасности отправить на родину любыми средствами всех тех, кто, по мнению компетентных органов станет активной оппозицией Советскому режиму. До моего отъезда в Советский Союз оставались считанные дни. Наступил ноябрь, который в Швейцарии гораздо теплее, чем в России. Перед праздником стало известно, что генерал устраивает в гостинице прием для оставшихся в Швейцарии работников миссии. К моему удивлению и величайшей радости, на этот вечер, посвященный празднованию Великого Октября, приглашали и "париев" миссии - интернированных репатриантов. Это было неожиданно, так как впервые работники миссии "второго сорта" получали приглашение генерала принять участие в торжестве вместе с официальными лицами. Но понять это и оценить могли лишь те, кто долгие годы военного времени находился в нашем положении. Я впервые присутствовал на приеме такого ранга, когда в громадном зале генеральских апартаментов вместе с работниками миссии собрались многочисленные гости. Ослепительное освещение, шпалеры и занавеси, дорогая обстановка отвечали общему настроению праздничного вечера. Вышколенные, в черных смокингах официанты и горничные, их внимание и предупредительность произвели на меня тогда сильное впечатление - я впервые присутствовал на таком высоком банкете.
Тем разительнее бросилась в глаза перемена окружающей жизни, когда через несколько дней мы прилетели в Москву. Наш отъезд был назначен на 12 ноября 1945 года. Наступало главное событие жизни последних лет - возвращение домой. Ему предшествовали переживания непростых лет, описанных на этих страницах.
Уже ощущалось дыхание Родины и близость свидания с родными. Воображение рисовало картины приезда домой - в близкий с детства город, в родной дом, где ждали всю войну и продолжали ждать после ее окончания. Ведь все эти годы я был среди тех, кто "пропал без вести". А какая мать может смириться с таким известием, оставить надежду на возвращение? Теперь появлялась, наконец, возможность вернуть ей из "надежды" живого человека. Как много будет разговоров и вопросов о пережитом. Пролетели страшные годы войны с ее неизбежными жертвами, но все уже позади - теперь можно будет не думать о том, что "завтра" станет непредсказуемым. С годами многое изменилось. Я тоже переменился. И нет уже того юноши, ничего не видевшего и не знавшего в жизни, домой возвращается молодой человек, прошедший трудную школу жизни, знания и опыт которой еще будут полезны его семье и его стране. Особыми переживаниями этих дней стали мысли и чувства, связанные с Асей. Она, конечно же, жива, здорова и ждет меня "всем смертям назло", несмотря на жестокое и неопределенное - "пропал без вести". Это не просто долгожданная встреча - это окончательный союз на всю жизнь, союз умевших ждать, союз не потерявших надежд на нарушенное войной счастье. Есть ли что-либо большее, чем это ожидание?
Если говорить о сомнениях и тревогах, то и они не покидали меня. Но я верил в справедливость. Я предполагал, что по возвращении я не сразу смогу выехать из Москвы в свой город. Уйдут недели, может быть, месяцы, чтобы проверить все касающееся плена. А так как в моем прошлом никаких преступных действий против Родины нет - меня должны будут освободить. Разве это моя вина, когда непредвиденные обстоятельства и случай определили меня в группу "специалистов", а затем в лагерь Восточного министерства? Но как можно назвать такое стечение обстоятельств? Волею Божией? Судьбой? Провидением? Я считаю, а Бог тому свидетель, что отпущенные мне природой силы в те годы не позволили бы мне выжить в плену, как и миллионам мне подобных, и остался я живым лишь потому, что выпала мне не общая, а эта, "особая" доля. Вопреки всем мрачным прогнозам, я убеждал себя никому не верить в недобрые предсказания и говорил уверенно:
- Я буду свободен! Ну а что касается плена, то через лагеря прошли миллионы солдат - так неужто они все предатели? Это же противоречит здравому смыслу. Но реалии жизни опровергли все мои рассуждения. Стрелка барометра судьбы от отметки "ясно" повернула на "бурю".
Ссылки: