Сослуживцы Астахова П.П. в Техническом отеле ЦАРМЗа

В отделе "черных" мне достался стол у самого входа, откуда я видел всех работающих. На стенах большой комнаты, на деревянных рогах - чертежи, рулоны ватмана, кальки. На столах доски с пантографами, детали от станков, машин, прессформы, прочие мелочи, отдававшие запахом масла, сварки и механической обработки. В левом углу от меня сидел восточного облика мужчина средних лет с усами. Он любезно ответил на приветствие, мы познакомились. Человек этот до ареста проживал в Махачкале (вроде бы, земляки, с Кавказа). Позднее узнал, что усы он стал носить после того, как было изуродовано лицо. Он потерял верхнюю челюсть и зубы, носовую перегородку, после чего ему понадобился своеобразный камуфляж с усами. Он постоянно держал сомнительной чистоты платок, вытирая им влажные усы и нос. Тяжелая травма нарушила речь, и говорил он с заметным дефектом. Я сохранил сделанный с натуры рисунок, когда он, подняв глаза к небу, что-то шептал про себя. Он производил странное впечатление, когда разговаривал, и чем-то напоминал воркутинского Спивака, мудрено объясняя простые вопросы. Так же сложно он разрабатывал чертежи, делая множество вариантов без окончательного решения, отчего КПД его творчества в отделе был низок, а еврейские способности будто бы обошли его стороной. Я запомнил его фамилию по ассоциации - местечковое имя Ицек сочеталось с прилагательным "смелый". В итоге получилось - Смиловицкий . А имя никак не могу вспомнить.

Были в отделе и москвичи. Но, судя по фамилиям, их можно было скорее принять за прибалтов. Генрих Антонович Вайвода жил до ареста в Москве, в переулке Грановского. Прирожденный конструктор, он, в отличие от Смиловицкого, делал все быстро и умело. Я обратил внимание на его большие и крепкие руки - они постоянно что-то вытачивали из металла. По умению обращаться с инструментом в нем нетрудно было угадать и мастера по обработке металла. Земляка его звали по отчеству: Оттович. Он работал конструктором и технологом. Незаурядный и опытный специалист был на хорошем счету у Рябова. Как и Вайвода, он сидел по десятому пункту 58-й статьи, но подробности о деле ни тот, ни другой не рассказывали. С Женей Брагиным - тоже москвичом - у нас сложились близкие отношения. Он был старше меня на несколько лет, нравился общительным характером, умением работать и рисовать. Работать он научился в ФЗУ и в Бауманском [ 37 ]. Он мог сам выполнить любую работу, любого профиля. Рабочие уважали его за хватку и универсализм, понимали, что такого "на мякине не проведешь", и выполняли все его сложные задания без "туфты" и оговорок.

Как-то он задумал изготовить ручку-аэрограф. То была ювелирная работа, требующая мастерства. Женя выполнил сложное задание, и перед нами оказалась великолепная ручка, которую еще следовало испытать на специальном компрессоре.

Седой как лунь старик, Этингер , был самым великовозрастным в отделе. Он продолжал еще молодиться, пытаясь доказать свою удаль, хотя давно потерял координацию движений и ходил будто на палубе во время качки. Несмотря на старость и полное отсутствие навыков в работе, он калькировал чертежи: видимо, кто-то на пересылке пожалел его и отправил на завод, чтобы не "загнулся" в тайге на лесоповале. Он принадлежал к старой гвардии большевиков, прошедших дореволюционную ссылку и сохранивших идеи прошлых лет. Он называл их и себя ортодоксами. Чудаковатый старик любил выдавать оптимистические прогнозы:

- Мы еще такую жизнь построим!!! Нам позавидуют! Вспомните!.. Это будет не жизнь, а сказка! Жизнь - поэма, - говорил Этингер, придерживая прыгающие во рту протезы.

Борис Акимов специализировался на изготовлении штампов и так хорошо знал свое дело, что пользовался авторитетом не только у рабочих и работников и техников, но и у самого Рябова. Было ему около сорока. Вероятно, горбатым он был с детства, никто не знал подробностей увечья, а сам Борис будто и не чувствовал своего горба. Физический недостаток не надломил его, а, напротив, закалил волю. Он всегда сохранял независимость и достоинство. Технологи приходившие в отдел "потравить" и послушать "байки", уважали его за свободолюбие и независимый нрав.

Бывал ежедневно у Бориса и известный на заводе "морской волк" Леха, с громкой и красивой фамилией - Кассандров . Мир знал он не по книгам. До ареста Леха работал капитаном дальнего плавания на судах Балтийского пароходства. Он и на заводе по-прежнему носил китель и морскую фуражку с крабом. Не выпускал изо рта старую, много повидавшую трубку. Входя с улыбкой в отдел, он приветствовал присутствующих на английском: "Hello, everybody!" Его талант руководителя был замечен, и Леха занял место начальника гальванического цеха.

После освобождения, не желая испытывать судьбу во второй раз, он остался на заводе, заняв должность начальника планово-производственного отдела.

Особое место в моей памяти принадлежит инженеру-механику Ивану Поликарповичу Зарайченкову . Его фотографию я храню, как реликвию. Необычная внешность седого бородача привлекала внимание. В свои 55-57 лет выглядел глубоким старцем. Неряшливая одежда, стоптанная обувь, шаркающая походка, старые разбитые очки, давно требующие замены, свидетельствовали о потере интереса этого человека к жизни. Нрава он был ершистого и независимого, любил шутки-прибаутки. Понимал и не обижался, когда подшучивали над ним. Он был родом с Дона и чем-то напоминал деда Щукаря, но только более умного, умеющего и ответить, и постоять за себя. В отделе частенько шутили над его фамилией:

- Ты чего, Поликарпыч, к русским примазываешься? Нешто хохлы не такие?

- Да, если бы! Как ни пыжусь сказать "поляница" - ничего не получается. А с фамилией и родился, и помру, не Дергайте за чуб. Он гордился своей казацкой кровью и донским происхождением. В Ростове или в Новочеркасске прошла его молодость. Он с гордостью говорил о своем участии в гражданской войне и установлении большевистской власти на Дону. Тогда Поликарпович и вступил в партию, уверовав в правильность ее политики. В лагере он продолжал быть убежденным коммунистом, считал Советскую власть справедливой и лучшей в мире. Перегибы и перекосы, которые коснулись лично его, объяснял происками партийных перерожденцев, карьеристов и двурушников. Одним из таковых он считал и Сталина, и, вспоминая ленинское завещание, называл его пророческим. Со Сталиным он связывал и те многие злоупотребления, о которых конкретно мало кто знал до известного доклада Хрущева о культе личности . О Ленине отзывался уважительно, называл его великим человеком, рано ушедшим из жизни. Начав переустройство старого мира, не довел до конца начатые преобразования. Как и многие советские люди, он считал, что страна была бы другой, оставайся у руля Ленин. Тридцать седьмой стал роковым годом для Зарайченкова. Поликарпович работал в Сталинграде на тракторном , был членом парткома. Чистка общества как началась, так и не прекращалась, на собраниях дружно клеймили врагов народа, дружно требовали их наказания. Однажды и ему, как члену парткома, предложили выступить с обвинительным заявлением в адрес одного сотрудника, но Поликарпович отказался, мало того, он сказал в его адрес несколько добрых слов. Секретарь парткома этого ему не простил, и в ту же ночь за Зарайченковым приехали из Управления НКВД. Ему было предъявлено обвинение в пособничестве врагу народа, за что он и получил свой срок. В Тайшете между прочим он отметил семнадцатую годовщину ареста. Скорее всего его осуждали дважды, так как максимальный срок в те годы исчислялся десятью годами. Жизнь в заключении не сломила его. Специальность инженера-механика сохранила жизнь, он не знал, что такое "общие работы". Общительная натура, умение говорить с людьми, шутки и анекдоты, истории из прошлого притягивали к нему людей, он всегда был в центре внимания любой компании. В отделе он любил пошутить с Борисом Акимовым. Помню, как на полном серьезе говорил ему:

- А ты знаешь, Борис, в тебе есть что-то северное?.. Борис догадывался, что Поликарпович приготовил очередной подвох, и невинно спрашивал, что же именно. Тогда Поликарпович добавлял:

- Ты как хрен моржовый! Или:

- Все люди как люди, а ты, как хрен на блюде? Лукавые глаза в эти минуты щурились, ожидая смеха присутствующих. Мне запомнилась фраза из письма его по поводу выноса тела Иосифа Виссарионовича из мавзолея:

- Ты знаешь, "светлейшего" попросили из мавзолея и похоронили у Кремлевской стены. И зря! Я бы сжег его останки, зарядил в пушку и выстрелил в ту сторону, откуда этот удав приполз! Да здравствует Никита Хрущев, коммунист *1!

Мои отношения с Поликарповичем определились с первых дней работы в техотделе. Хотя он был намного старше меня, разница не мешала нашему общению. Ему нравились мои рисунки.

Как-то он попросил нарисовать и его. Я с удовольствием выполнил просьбу. Все нашли рисунок удачным, и Поликарпович отправил его домой и получил затем несколько фотокопий. Одну подарил мне, и я до сих пор храню эту копию, как свидетельство наших близких отношений. Однажды он появился в отделе, явно что-то решая в уме. На голове нахлобученная второпях ушанка. Одно ухо свисало вниз, другое, как заячье, поднято. Он держал небольшую шестерню и внимательно проводил обмер. Потом взял на столе бумагу и занялся расчетами. В эту минуту он никого не видел, а я со стороны наблюдал за ним. Мне захотелось нарисовать его, и я тут же сделал удачный набросок. Я поймал его на карандаш в минуту решения возникшей задачи и все время хранил рисунок в альбоме фотографий и лишь незадолго до отъезда из Баку обнаружил пропажу, о чем искренне сожалел.

В пятьдесят четвертом году, когда зэкам из особлагерей разрешили переписку , он стал писать в Ростов-на-Дону жене. У Веры Алексеевны был рак, она доживала последние месяцы. Но она дожила до его возвращения и умерла вскоре после приезда. У их единственной дочери было двое детей, которых она воспитывала без мужа, правда, многочисленная родня помогала ей. Некоторое время он жил у нее, пока, наконец, не получил свою однокомнатную квартиру - и не где-нибудь на окраине, а в самом центре города, на улице Энгельса, в новом доме. Вдовцом он ходил недолго. Его новая половина оказалась умной и доброй женщиной. Пробудился интерес к жизни. С энтузиазмом приступил он к обустройству квартиры и - к борьбе с недостатками советской действительности. Их он видел в работе и городской администрации, и на транспорте, и в торговле, и в милиции. Этой борьбой с укоренившимся злом он напоминал мне Дон Кихота. Но, как и Дон Кихот, был он бессилен что-то изменить. Найдя, наконец, работу по душе в окружном Доме офицеров, Поликарпович стал активным членом историко-революционной секции. Задумал написать книгу о Гражданской войне и установлении Советской власти на Дону, принял участие в открытии музея революционной славы в Азове, где нашло свое место и его имя. Мы переписывались до самой кончины. Он любил мои письма, а я с нетерпением ждал весточек от него. Мудрые, интересные письма, щедрые на советы, которые я воспринимал с благодарностью. Как-то я написал ему, что еду на поезде в Москву, и мы договорились встретиться в Ростове. То была наша первая и последняя после Тайшета встреча. Он по-прежнему чудил и внешне мало изменился после заключения. Таким он остался в моей памяти: умным, добрым, общительным, много повидавшем на веку. Его вдова умерла чуть позже и перед смертью выслала все фотографии, которыми мы обменивались во время переписки.

Ссылки: