Распорядок в Бутырской тюрьме

Меня определили в одну из камер третьего этажа главного корпуса. Ее окна выходили к Бутырскому валу. Коридор корпуса разделяла перегородка. Там же у перегородки находилось помещение корпусного начальника. В нашей половине было шесть камер: от 101 до 106. Рядом со 106 располагалась лестничная клетка с грузовым лифтом для подъема на этажи хлеба, баланды, передач. Побывавшие в Бутырках, я думаю, запомнили фирменный с тмином хлеб, готовившийся по рецепту бутырских хлебопеков. За лестничной клеткой, в самом конце коридора находились туалеты. После утреннего туалета в коридор выставлялись чайники для кипятка, а затем наступала долгожданная минута выдачи хлеба. Особо нетерпеливые подходили к "кормушке" и, приложив к ней ухо, прислушивались к коридорной тишине. Как только тележка, гремя колесами, вкатывалась в коридор, в камере уже знали: "хлеб везут". Хотелось поскорее узнать, с какой камеры начнется выдача. Это были последние минуты терпеливого ожидания, с них начиналось предвкушение удовольствия. Сам же процесс еды превращался в безжалостное уничтожение пайки, которая таяла на глазах и могла снова попасть в руки лишь завтра. И как не кроили этот кусок хлеба, он не становился больше - хлеб уничтожался удивительно быстро, в считанные минуты. Когда вертухай готовился к выдаче, дежурный в камере и помощники дружно передвигали к "кормушке" громадный и тяжелый стол. Сверив наличие заключенных в камере с данными вертухая, начинали принимать пайки, а потом сахар. Нравился больше "песок", которым можно было посыпать нарезанные кусочки хлеба. Слово "нарезанные" может вызвать недоумение - как можно нарезать в тюрьме, когда все колющее, пилящее, режущее запрещено. Как же удавалось резать пайку? "Нож" изготавливали из старых распущенных носков. Для прочности нитки скручивали в тоненькую веревочку и к концам ее привязывали спички. Таким "ножом" удобно было разрезать тонкую корочку кирпичика, еще легче - мякиша. Кое-кто нарезанные ломтики подсушивал на отопительных батареях, чтобы продлить время еды. Хлеба не становилось больше, и манипуляции эти раздражали большинство, уничтожавшее пайку за один присест. Когда выдача хлеба заканчивалась, стол возвращали на место, и дежурный начинал укладывать пайки по установленному в тюрьме порядку: горбушка к горбушке, серединка к серединке. Для чего, спросите? Претендующих на горбушку было больше, так как пайка с корочками была вкуснее, да и съедалась чуть медленнее. Чтобы не вызывать недовольство, в камерах существовал порядок, при котором каждое утро горбушку выдавали тому, на ком вчера остановилась очередь. Поэтому обделенных не было. Потом на пайки насыпали сахар, и только тогда наступала раздача. Первыми получали "горбушечники", а потом остальные. Один из дежурных указывал на пайку и задавал вопрос: "кому?" Другой, отвернувшись, называя того, кому эта пайка должна достаться. На какое-то время наступала тишина. Затем каждый расправлялся с полученным хлебом по собственному усмотрению. Кто резал на мелкие кусочки, кто на две или три половины, чтобы не съесть все сразу и оставить на обед и ужин. Раз попробовав, я отказался от подобных экспериментов, не хватало выдержки и терпения. К утреннему завтраку набирали два ведерных чайника кипятка. Желающие испытать чувства сытости ухитрялись с хлебом выпить по несколько кружек. После завтрака нужно было заняться каким-нибудь делом. Времени в тюрьме много, идет оно медленно, и чем бы ты себя не занимал, до обеда трудно дождаться. В камерах, о которых идет речь, находилось от тридцати до пятидесяти человек. В среднем на человека приходился один квадратный метр жилой площади. Размеры общих камер в главном корпусе были везде одинаковые: метров десять в длину, пять-шесть в ширину. Высота сводчатого потолка обычная - до трех метров. Два больших окна кроме матовых стекол имели еще и "намордники". Рассмотреть что- либо справа, слева и внизу было невозможно. Только в верхней части проглядывал кусочек неба. Полы выложены каменной плиткой, и по их количеству можно определить размер всей камеры. Высокие панели выкрашены темно-зеленой краской. Она в любое время года создает в помещении мрак. На стенах справа и слева от входной двери укреплены П-образные трубы, которые при необходимости можно поднять или опустить на массивные деревянные скамейки и соорудить, таким образом, сплошной ряд подставок для деревянных щитов. Когда трубы опущены и на них положены щиты - образуются по всей длине нары.

При поступлении в камеру выдавались ватные матрацы. На ночь их расстилали на щиты, днем сворачивали и убирали в изголовье. Между нарами, ближе к окнам находился трехметровый, с ячейками для посуды, стол и две массивные скамьи. Возле дверей оцинкованная с крышкой "параша". Вот и весь нехитрый инвентарь. При поселении в камеру каждый получал кружку, миску, ложку. Посуда хранилась у каждого в своей ячейке. За столом постоянно "резались" любители "козла", шахмат, шашек. С этого начиналась разминка каждый день. Желающим читать за столом было трудно - темпераментные игроки и болельщики едва сдерживали страсти. Для чтения приходилось взбираться на нары. Были желающие вздремнуть. Они, прикрываясь книгой, изображали читающих. Кому-то удавалось обмануть вертухаев, на шесть камерных глазков был один надзиратель и углядеть за всеми было трудно. Правда, режим требовал от надзирателей четкого исполнения обязанностей. Заключенные, усвоив особенности поведения вертухаев, знали на чьем дежурстве удастся подремать. Эта, казалось бы, пустяковая мера не дать зэкам поспать, доставляла неприятное ощущение слежки и связанное с нею напряжение.

Желающие отремонтировать одежду могли получить у дежурного иголку. Ниток не давали; их делали из старых носков сами зэки. Иголка доходила не до каждого, но "голь на выдумку хитра" и некоторые обходились "иглой" собственного изготовления. Шить ею было, конечно, неудобно, так как делали ее из спички. Нитка часто соскакивала из расщелины, но работа по ремонту все же подвигалась. У меня не было теплой одежды, и я с тревогой думал о предстоящем этапе, что если он состоится зимой? Я не имел связи с московскими родственниками - нужно было самому позаботиться и сшить себе стеганку. Ватный матрац подсказал мне выход из положения. Наиболее просто было сшить душегрейку без рукавов. Для этой цели я решил использовать две сорочки. Спорол с них рукава, а между ними выстелил слой ваты. Ее я вытащил из матраца. Края обметал нитками, а середину простегал, как телогрейку. Работой остался доволен и посчитал, что задача выполнена. Но я не учел наличия в камере "стукача". То, что не заметил в глазок вертухай, доложил начальству "свой" человек из камеры. В душегрейке я чувствовал себя хорошо. Но вот прошло всего лишь несколько дней, как неожиданно после обеда дежурный, уточнив мои данные, предупредил собраться с вещами. "Что бы это значило? Неужто вызов в суд?" Быстро собрался, свернул свои пожитки в матрац и присел у двери. Кто-то мешал собраться с мыслями, задавал несуразные вопросы: "Что видел во сне; были ли предчувствия; время совсем необычное - может быть на свободу?" Все выяснилось очень быстро. Дежурный привел меня в служебное помещение и приказал раздеться. Он "прошманал" все мои вещи и, увидев на мне душегрейку, спросил:

- Это что такое?

- Душегрейка!

- Сам делал? Где взял вату? Из матраца? В таких ситуациях я не умел изворачиваться, не мог "придумать" неправду. К тому же рядом лежал наскоро зашитый матрац и злополучная телогрейка. Сравнить вату не представляло труда. Я понял, что "горю" и без всяких попыток оправдаться, сказал:

- Да, это моя работа. Виноват.

- Одевайся. Вату положи в матрац, - сказал вертухай и возвратил душегрейку. Через несколько минут я вернулся в камеру и вызвал удивленные вопросы обступивших меня сокамерников:

- Что случилось? Зачем вызывали? Я был очень возбужден и не мог сдержать чувства негодования.

- Здесь есть сволочь, которая пьет, ест, спит вместе с нами и докладывает обо всем, что делается в камере. Я говорил это и смотрел в сторону человека в очках, который в эту минуту был поглощен чтением. Он будто ничего не слышал и никак не отреагировал на мои слова. Еще до случившегося, как-то зашел разговор о "стукачах" и я впервые услышал, что в нашей камере давно сидит вон тот пожилой "фитиль" Григорьев, тщедушного вида, со впалыми щеками, говорят, что его "греет" начальство, мне показали этого человека. Приказ вертухая я выполнил.

Вкладывая обратно вату, я интуитивно ощущал на себе глаза в камере и частое мигание дверного глазка. Но этим инцидент не был исчерпан. Через несколько дней, когда все уже спали, меня снова вызвали с вещами, и сосед по нарам, сквозь сон, сказал, подбадривая:

- Ништяк, парень, суток трое "обломят" - это карцер. Незнакомыми путями мы добрались до подвальных помещений Бутырской тюрьмы - здесь отбывали наказание нарушители тюремного режима. Признаться, карцер в Бутырках , где я действительно просидел трое суток, не оставил у меня тяжелых воспоминаний. Каменный пол был сухим, а это большое благо; в камеру не нагнетали холодный воздух, и все трое суток было тепло. Само по себе наказание свелось к половинной норме хлеба, лишению обеда и ужина. Это был незначительный эпизод из одиннадцати тюремных месяцев. Послевоенная Москва принимала разноликое множество граждан со всей страны. Здесь, в Бутырках, тоже можно было встретить представителей из многих республик. Из сорока-пятидесяти человек в камере меньшая часть принадлежала москвичам, большая - иногородним. Движение потока людей не останавливалось ни днем, ни ночью. Бывало на этап уходили десятки человек, места их пустовали недолго, приходили "новые кадры". Это свидетельствовало о продолжающихся актах репрессий, об их регулировании. Большую часть контингента представляли транзитники, они не задерживалась в тюрьме надолго. Месячный срок ожидания этапа, по тем временам продолжительный, немногим выпадал такой, как мне, - я пробыл в тюрьме с февраля 1946 по январь 1947. На "гражданке" это были тяжелые годы. Война унесла не только граждан, страна была разорена и обескровлена, все отдано на алтарь Победы. Трудно было с продовольствием. И если эти трудности были на "гражданке", то можно представить, каково было в местах лишения свободы. Лишь десять-пятнадцать человек имели отношение к Москве. Но не каждый мог рассчитывать на передачу раз в десять дней, в семье средств на жизнь не хватало. В свою очередь и следователи не каждому давали "добро" на передачу. Обладатели передач переносили трудности голодного тюремного пайка менее остро. Содержимое их говорило о сложном продовольственном положении в государстве. Как правило, это был хлеб, крохи масла или сала, картошка вареная, махорка или папиросы, соленые огурцы или капуста - продукт наиболее доступный и недорогой. Но и эти скромные "дары" вызывали зависть. Натура человека наиболее четко проявляется именно в таких условиях. Одни стараются чем-то поделиться с соседями, другие, "куркулистые", прячут полученное добро подальше от посторонних глаз, чтобы поесть тайком. Я реагировал на это, как и следовало, осуждая за жадность и расчет, воздавая хвалу за добродетель, но держался в стороне от тех и других, проявляя равнодушие и независимость. Я никогда не пресмыкался, не искал выгодных знакомств. Прагматизм на протяжении всей жизни был чужд мне. Гордость не позволяла выражать подобострастие ради куска хлеба или махорочной закрутки. Деликатность и чувство собственного достоинства гнали прочь от дележки чьей-то передачи, в надежде что-либо и самому получить. В такие минуты я уходил с глаз, чтобы не заметили, не вспомнили, не "одарили".

Ссылки: