Как Астахов П.П. выжил в лагерях ГУЛАГа

О десятилетии, проведенном Петром Петровичем на различных островах ГУЛАГа, мы не будем долго распространяться. В конце концов, это совершенно другая тема. Но и тут записки П. П. Астахова не затеряются в общем потоке. Они привносят много нового и интересного, как в области фактографии (быт лагерной элиты, быт особых лагерей), так и в плане обобщающих жизненный опыт размышлений. Петр Петрович Астахов как зэк выдержал множество испытаний. И самое главное - он выжил. Но при этом просматривается определенная стратегия и тактика этого выживания, и она во многом соединяет ГУЛАГовскую фазу его судьбы с фазами военного плена и коллаборационизма. Бросается в глаза, что где бы Астахов ни оказывался, в любой самой трудной ситуации, относительно скоро он выкарабкивается из нее и оказывается в сравнительно благополучном положении.

Может ли это быть удивительным везением и многократной случайностью, как он утверждает? Пусть даже и в сочетании с личной добросовестностью на любых вверенных ему участках? Думается, что этого все же недостаточно. За всем этим стоит, как представляется, некое интуитивное, даже подсознательное следование инстинкту выживания. Если присмотреться к тому, как получал он свои жизнесберегающие позиции, то всякий раз наталкиваешься на поступки, провоцирующие такого рода "везение". Ему не жалко было ни целую ночь шить в Воркуте рукавицы (в надежде, что его оставят на портновской должности), ни инвестировать свой сидор с хорошими американскими вещами в получение должности нормировщика. Умение рисовать и чертить - две палочки-выручалочки Астахова. И то, что в его учетных карточках значилось, что он чертежник, тоже было откровенным сигналом, посылаемым им кадровикам и прочим читателям карточек. И это срабатывало! Добавим сюда ясную голову, превосходную обучаемость на ходу и щепотку авантюризма: однажды он был даже готов попробовать в себя в роли иллюстратора "Рогнеды", но вовремя отказался! Важнейшим фактором такого поведения было, конечно же, ясное и трезвое понимание альтернатив и их, если угодно, самоубийственности. Альтернативы же у Астахова были неважные: у сытого коллаборационизма - голодный шталаг, у теплых помещений нормировщика, учетчика, каптера или чертежника - холодная шахта или лесоповал. Ни того, ни другого, ни третьего слабый астаховский организм не выдержал бы, почему эти альтернативы и были им, организмом, отвергнуты. В сущности, поступками Астахова движет экзистенциальный императив: "Жить, жить и еще раз жить!"

Настоящего выбора у него как бы и не было: не пойдешь против присяги - умрешь, не отдашь сидор - умрешь. "Цитенгорст и Вустрау,- пишет Астахов - были тем пробковым поплавком, на котором можно было добраться до берега". Верно, но берег здесь не швейцарский, а философский - и это ни много и ни мало: жизнь! Этот императив не безразмерен: на подлость, приспособленчество, доносительство и предательство он никогда не шел, сколько бы его ни соблазняли. Но экзистенциальный императив тем не менее близорук, он решал задачи текущего выживания, но он не стратегичен. И когда вдруг оказывается, что за тот или иной шаг, единственно правильный позавчера или вчера, сегодня надо платить как за неверный и платить по-крупному,- тогда и возникает та коллизия, то внешнее, смершевское, и внутреннее, астаховское, следствие и переследствие, а вслед за ними и суд, атмосферой которых напитаны эти записки.

В этих рассуждениях, к которым я пришел, внимательно читая и перечитывая записки Петра Петровича, нет ни грана осуждения. Я просто преклоняюсь перед открытостью и мужественностью этого человека, и тем важнее разобраться в траектории его удивительной жизни и в механизмах, ею управляющих.

Ссылки: