История Юры Геращенко-Шмидт

Время, проведенное в Лефортово, предоставило возможность познакомиться с необыкновенной судьбой сокамерника, о которой он рассказал по собственной воле. Меня она удивила, я запомнил многое, упустив возможно, за давностью лет какие-нибудь подробности. Я остановился перед открывшейся дверью и почувствовал, как испуганно заколотилось сердце. Перед глазами предстала мрачная камера, выкрашенная почти до самого потолка в черно-зеленый цвет, с обычным тюремным "реквизитом". Дверь захлопнулась. Я все еще стоял у входа, приходя в себя. Наконец, поздоровался и сделал несколько шагов к сидящим. Две койки были заняты, третья пустовала. Кто-то предложил свободную, со свернутой на ней постелью (это лишало заключенных возможности ложиться на постель днем до объявленного часа). Присутствующие без особого интереса отнеслись к моему приходу. Помню, что в общих камерах Бутырской новичков встречали с большим интересом, задавая массу вопросов, чтобы выяснить, как живут на воле, в лагерях.

Видимо, моим новым знакомым было не до меня. Оба занимались чтением. Трудно представить тюрьму без книг, они не только укорачивают часы тюремного безделья, мрачных дум и плохого настроения, но и дают людям духовные ценности, приобщая к размышлениям, познанию человеческой мудрости. Я присел на свободную койку и стал осматривать новую обитель. Внимание привлекли торчащий из стены водопроводный кран и старая эмалированная раковина, а чуть дальше к двери, в углу, унитаз вместо параши. От него исходил неприятный запах карболки. "Глазок" временами "помаргивал" - это вертухайское око осуществляло надзор за действиями зэков и обстановкой в камере. Напротив двери, под потолком, полуоткрыта небольших размеров фрамужка. Однако дневного света от нее явно не хватало, его гасили мрачные стены и темный цвет асфальта, покрывавшего пол. Камерная обстановка вызывала чувства подавленности и обреченности. Человек, сидевший напротив, оторвался от книги, посмотрел на меня, прикидывая "происходящее" и, увидев на мне лагерную "робу", спросил:

- Давно из лагеря?

- Уже год, как уехал из Воркуты.

- Вызвали на переследование или по другой причине?

- Не знаю сам для чего. Понадобилось что-то для нового следствия. Был вначале в Кирове, потом привезли на Лубянку, теперь вот сюда.

- Срок большой?

- Да нет, - по этой статье детский - всего лишь пять лет, а ведь 58-я, с пунктом "1б", страшная статья. Так решило Особое совещание - трибунал отказался от разбирательства. До конца срока еще чуть более года. Это был обычный диалог незнакомых людей, столкнувшихся на тюремном перекрестке чьей-то неведомой волей. Внешность собеседника, выражение лица говорили о его безразличии к окружающему. Я не стал поддерживать беседу, памятуя тюремное правило - не проявлять излишнего любопытства, которое может быть по разному истолковано: в этих заведениях есть "стукачи", "сексоты" - пособники следователей - для сбора "нужных" сведений. Сидящий под фрамужкой второй человек не принимал участия в разговоре, он только слушал. Кстати, я даже не успел узнать, кто он таков, мы расстались в первую же ночь. Тюремные пути неисповедимы, его забрали с вещами глубокой ночью. Наутро в камере нас осталось двое. Утро обычно начинается с хлопанья "кормушек" - дежурные по корпусам вертухаи объявляют подъем. Удивительный слух заключенных улавливает каждое движение в коридоре, шаги проходящих мимо на допрос или прогулку, раздачу пищи, книг и прочего.

Первое лефортовское утро началось с необычного "представления". Мой визави свернул постель, отодвинул в изголовье и, не обращая на меня внимания, стал снимать с себя нижнее белье. Оставшись нагим, он прихватил с кровати пожелтевшее от долгого употребления полотенце и подошел к крану. Обильно смочил, отжал и стал обтираться. На это дежурный "вертухай" не отреагировал - возможно, такая процедура уже практиковалась давно, и к ней привыкли. Но однажды я стал свидетелем, как настойчиво требовала одеться и "привести себя в порядок" дежурившая в коридоре женщина. Однако никакие уговоры и угрозы не действовали на него. Он одевался только после окончания процедуры и с невозмутимым спокойствием присаживался к столу дочитывать оставленную там с вечера книгу. На нем была серая спецовка, похожая на вещдовольствие заключенных. На ногах довольно поношенные армейские сапоги с очень короткими и широкими холявами, позволяющими одевать их без каких-либо усилий. А на кровати, в ногах, старая солдатская шинель без хлястика. На ней четко написанные белой краской буквы "SU". Назначение их трудно было понять, так как этими буквами клеймили в плену обмундирование советских солдат. В прохладные дни, выходя на прогулку, он одевал шинель и шапку и походил тогда на уродливый манекен, на ногах которого "ходуном" ходили стоптанные, не по размеру сапоги, а на плечах расклешенная, как накидка, шинель, давно потерявшая свой вид и форму. Двадцать минут, отведенных на ежедневную прогулку в небольших, специально обустроенных двориках-ящиках, я обычно наблюдал за ним, стараясь понять его состояние. Мысль его работала постоянно - это было написано на лице, во взгляде, устремленном в "никуда". "Кто он такой, что волнует его, за что сидит этот странный человек, для которого нет общепринятых правил поведения?" Здесь, в Лефортовской, он в любой момент мог быть посажен в карцер за свои "художества". Странности эти привлекали внимание. Мне казалось, что рано или поздно наступит минута, когда ему самому захочется рассказать о себе. Ежедневное общение раз за разом приоткрывало завесу его жизни. Я узнал имя, фамилию и место рождения его. Родился он на Харьковщине, в бедной крестьянской семье. Звали Юрой, а двойная фамилия Геращенко-Шмидт вызывала естественное недоумение. По существующему в тюрьме порядку, заключенные, имеющие две или несколько фамилий, должны во время вызовов на допрос называть все. У Юры оказалась не просто двойная, а совершенно чужая от его украинского происхождения. Скорее всего, с этим была связана тайна его замкнутости и отчужденности. Позже я узнал его возраст - ему был 31 год. Он хорошо учился и после окончания сельской школы уехал в Харьков, чтобы поступить в Государственный университет изучать химию. Закончил это заведение с отличием, с правом преподавать химию в школе. Случилось это в 1940 году, когда до начала войны оставалось несколько месяцев. Время продолжающегося общения постепенно снимало напряженность отчуждения - он становился более разговорчивым.

Приближающаяся осень укорачивала день. Тепло и солнце реже посещали камеру, отчего краски ее приобретали все более мрачный оттенок. В этот вечер ужин раздали раньше обычного. Не знаю, можно ли было так назвать две ложки крупяной каши на воде, после которой трудно сообразить, ел ты или нет. Праздником для заключенных были дни, когда остатки пищи по тем или иным причинам не розданные зэкам в обед или ужин, привозили потом для раздачи. Это случалось редко и в поздний час ночи, перед отбоем. Внимательно прислушиваясь к знакомому звуку приближающейся тележки, на которой развозят кастрюли с "баландой", заключенные безошибочно определяли, что раздают "добавку". Срочно нужно было приготовить миску или котелок и ждать пока откроется "кормушка", чтобы не мешкая вручить посудину раздатчице и получить обратно наполненную верхом. Я всегда удивлялся, куда мог поместиться в человеке целый котелок тюремной бурды?! Когда был закончен ужин, а вымытая посуда заняла свое место в тумбочке, Юра мечтательно вспомнил про "добавку".

- А ведь давно уже нас не "баловали". Я что-то не могу сообразить сейчас, был ли сегодня ужин?

- Скажи, какое сегодня число? Кажется 27 сентября. Меня привезли в Лефортово в марте этого года. Значит, пошел уже седьмой месяц, как я под следствием, а 206 пока и не пахнет. Не могу понять, что еще нужно, чтобы подвести итог? Мы были с ним в одинаковом положении - ни его, ни меня не вызывали в следственный корпус, но я был уже осужден, а он только ожидал приговор.

- Ты знаешь, я все думал - рассказывать тебе о своем прошлом или нет? Твою историю я знаю, а меня ты ни о чем не спрашивал. У меня не совсем простая судьба, такое выпадает не каждому!

- Когда началась война, меня мобилизовали в первые же дни. Все делалось по законам военного времени. Еще в университете я получил звание лейтенанта. Теперь мне выдали форму с "кубарями", личное оружие, деньги и отправили на формирование. Война полыхала на громадной территории, не хотелось верить сводкам с фронта. Для всех это было самое трудное время - время НАЧАЛА? В этой общей неразберихе человек должен был принимать самые ответственные решения, чтобы не оказаться на обочине. Но кто мог знать их? Ведь у Войны свои законы и предугадать все невозможно. Шансов было больше у тех, кто успел отслужить в кадровой и усвоить армейские азы. Мне дали взвод, доверили людей - я понимал свою ответственность. Я родился на селе - это давало больше преимуществ для преодоления трудностей войны, но я не успел этого почувствовать, воспользоваться этим. У меня было личное оружие, но и оно не сработало в трудную минуту, чтобы свести счеты с жизнью. Все это минусы, мои промахи. Он умолк, а мысли продолжали работать "про себя", чтобы высказать наиболее важное. Я не перебивал.

- Ты ведь знаешь плен не по рассказам. Тебе в какой-то мере повезло. То был уже сорок второй. Поэтому ты выжил и вернулся. Судьба пощадила тебя, но безжалостно обошлась с теми, кто оказался в плену в первые месяцы войны - это время "косило" пленных больше, чем пули и снаряды на фронте. Когда рядом ежедневно умирают люди и ты знаешь, что завтра на их месте будешь ты сам, возникают мысли, как избежать этого. Варианты с побегом я серьезно не воспринимал; не раз видел, как они заканчивались, чаще всего беглецы попадали под автоматные очереди или же становились добычей разъяренных псов.

- И вот посетила меня мысль, за которую я ухватился, как утопающий.

Знаешь, что это была за мысль? Я решил заработать право на жизнь знанием немецкого. В университете, как и в школе, я продолжал изучать язык - в те годы он был более престижным. Я преуспевал в подготовке и после окончания университета мог читать и переводить книжные тексты, газетный материал. Но я не знал, как практически сделать это.

Я задумал попасть к коменданту лагеря - от его решения будет зависеть моя жизнь. Мне нужно было выбраться из общей массы и попасть на работу, где знание языка могло принести какие-то преимущества. Сделанный шаг помог избежать участи многих пленных: я выжил, но последующее отрезало все пути и надежды на возвращение.

- Значит, ты попал, куда стремился? А потом?

- Мой расчет выжить оказался правильным - немцы взяли меня уборщиком в казарму. Теперь я уже не был голодным и верил, что доживу до лучших времен. Но случилось непредвиденное.

- В лагерь приехала группа офицеров Вермахта допросить нескольких военнопленных. Какие у них были разговоры с комендантом, не знаю. Меня вызвали к нему, чтобы выяснить возможность моей пригодности к оперативной работе с русскими военнопленными. Мое образование, знание языка, хороший отзыв о работе предопределили выбор. Он умолк, перебирая, видимо, в памяти последующие шаги. Из всего услышанного я не мог представить лишь разговор с комендантом. О чем они могли договариваться? Может быть, то были обоюдные авансы? Я ничего не сказал по этому поводу, вспомнив библейское: "не судите, да не судимы будете". Но вслух сказал:

- Это и был тот крючок, на который ты попал по доброй воле?

- Да! с этого все началось. Он стал сотрудником фронтовой разведки, осуществлявшей допросы военнопленных в зоне военных действий и в прифронтовой полосе. О характере работы он предпочел не рассказывать. Я понял, что ему приходилось допрашивать бойцов и командиров Красной армии и оформлять необходимые документы. Работа продолжалась более двух лет. По сведениям наших служб, она требовала разных подходов. Органы дознания могли применять любые средства для получения нужных сведений. Как ее осуществлял оберлейтенант Шмидт, осталось на его совести. Служил он Верой и Правдой своим "покровителям" до самых последних дней войны, когда войска двух Украинских фронтов завершали освобождение восставших пражан.

Геращенко-Шмидт уходил на Запад с отступающими частями, рассчитывая на скорую встречу с англо-американцами, чтобы сдаться в плен. Но операция по освобождению Праги была настолько стремительной и скоротечной, что отступающие части не успели осуществить прорыв, были разгромлены и тысячи солдат и офицеров попали в плен. Оберлейтенант решил затеряться среди уходящих на Запад беженцев. Свой офицерский мундир сменил на гражданское платье, используя при движении в зону союзников безлюдные проселочные дороги. Однажды ночью его задержала советская контрразведка. Потребовали документы - их не оказалось. Геращенко назвал первую попавшуюся фамилию. Так он оказался в лагере перемещенных лиц и оттуда надеялся попасть в Германию, сообщив администрации вымышленный адрес. Однако по неизвестным причинам, его перевели из гражданского лагеря в лагерь военнопленных. С каждым днем заветная цель выбраться из лагерной зоны становилась все более проблематичной. И наступил день, когда вместо желанной Германии, он оказался на Урале в одном из военнопленных лагерей Тавдинского лесоповала . Украинец Геращенко становится немецким военнопленным в Советском Союзе с вымышленной немецкой фамилией! Наступает, в который уже раз, новый виток конспиративной игры, в надежде не промахнуться в последний раз и обрести, наконец, свободу и независимость после ужасной войны. Хорошо усвоив психологию людей, пройдя через сложные сплетения человеческих отношений, он вновь обращается к известным испытанным методам. Он усвоил житейскую истину: "если хочешь добиться успеха - выбирайся из общего котла". Когда ты в общей массе, тебя трудно заметить, и участь твоя незавидна. Когда ты на голову выше остальных и тебя заметили, ты на коне, и жизнь уже будет зависеть от твоих способностей, от умения использовать их. Он решил выделиться среди "собратьев"-военнопленных способностью говорить по-русски. Нужно было не только заговорить, но и обратить на себя внимание. Это должно стать темой обсуждения у пленных немцев и русского лагерного начальства.

Феномен Геращенко снова возымел завидный эффект - "разбитной" фриц стал предметом разговоров. А начальник лагеря, капитан или майор по званию, проникнув к нему особым чувством симпатии, решил доверить легкие санки и горячего скакуна. И на этот раз расчет его сработал верно. Он получил не только привилегированную, по общим меркам, работу, но и сытую, вольготную жизнь расконвоированного. Все ему давалось легко и не было для него путей трудных и невыполнимых. Имея право выхода за зону, он получил однажды поручение начальника лагеря привезти продукты из Свердловска. Поручение было исполнено так безукоризненно, что в следующие разы другой кандидатуры уже не было. Так из ездового начальника лагеря, он стал порученцем отдела лагерного снабжения. Вот я и подошел к концу невыдуманной истории. Но прежде чем ставить точку, хочу для ясности добавить несколько слов и объяснить причины, приведшие его в Лефортово. В Свердловске у него появился новый круг знакомых, нужные связи, он приобщился к "деловым" людям, которые знали толк в в жизни. Потеряв контроль и трезвый ум, он выдал свою тайну женщине.

- Теперь ты знаешь все. У меня к тебе лишь один вопрос, на который я уже ответил. Хотелось бы услышать твой.

- Что ждет меня? Немного помолчав, добавил:

- Я уже знаю приговор. Я готов к нему. Мое молчание было красноречивее слов.

Ссылки: