Астахов П.П.: Первомайск. Расстрел коммунистов и евреев. Все продал, художник

Май выдался теплый - днем хорошо припекало солнце, случались по-настоящему жаркие дни. Гимнастерка и галифе, выданные в Гудермесе, потеряли свой вид - выгорели и износились. Солдатская шинель давила тяжестью на плечи, стесняла движения, особенно тогда, когда было солнечно и жарко, но в холодные ночи она служила одновременно подстилкой и одеялом. В солдатском мешке оставалось еще последнее "тепло дома" - коричневый из верблюжьей шерсти свитер, связанный матушкой на дорогу, солдатская пара нательного белья, несколько писем от родных и Аси, да крошки сухарей от съеденного в эти дни пайка. Все было чужое вокруг. Утром, пробираясь сквозь тюремный коридор, забитый пленными, увидел знакомое лицо своего командира роты, старшего лейтенанта Завгороднего. Он был в солдатской шинели, в пилотке, в гимнастерке без "кубарей" и прочих отличий. Встретившись со мной взглядом, он тут же отвернулся. И как-то незаметно исчез - больше я его не встречал. После двух дней пребывания на Холодной Горе большую партию пленных построили и повели на железнодорожную станцию. Опять послышались знакомые слова: "Los! Los! Menschen!" Они теперь стали встречаться чаще. И хотя перевод их был неизвестен, они становились понятнее. Они означали что-то близкое нашему "давай, давай". В таких же вагонах, в каких мы добирались из Гудермеса к фронту, нас повезли на Запад, но разница между теми красноармейцами и теперешними пленными была в том, что вагоны шли закрытыми и сопровождали нас немецкие конвоиры. Единственное маленькое окошечко с колючей проволокой в углу вагона не могло вместить всех желающих увидеть "волю". Май был на исходе, и природа после холодов и снега принаряжалась в зеленый убор, земля отдавала людям тепло, краски и запахи. Состав часто останавливался. У окна постоянно толпились люди и те, кто ничего не видел, нетерпеливо любопытствовали: "Ну что там? Что за станция? Почему стоим?" Мне тоже хотелось увидеть "волю", но не хватало сил, чтобы преодолеть сопротивление стоящих впереди. Хотелось знать, куда везут. Никто не мог ответить на это - в вагоне не было местных, знающих дорогу, а названия станций, переписанные немцами с русского на латынь, ничего не говорили о направлении эшелона. После нескольких дней пути стало угадываться направление - ехали в сторону Одессы, и в конце мая эшелон прибыл в город Первомайск Одесской области , что на Южном Буге . Не знаю, как выглядит Первомайск сегодня, а в сороковые он был похож на большое украинское село с одноэтажными домиками и палисадниками, утопающими в зелени садов. Похоже, что по территориальному положению своему этот городок был удобен для немецкого командования, и через него проходили многочисленные военные грузы для фронта. По реке осуществлялась важная транспортная связь с судоремонтным портом Николаевым. Вероятно, по этой причине в Первомайске и был создан военнопленный лагерь, пленные которого выполняли различные разгрузочно- погрузочные работы. Мы были первыми, кто переступил порог этого лагеря. Территория его была в квадрате сто на сто, обнесена колючей проволокой с вышками и прожекторами по углам. С левой стороны от входа крытое, похожее на склад помещение, высотою в два этажа. Несколько ворот были открыты днем и закрывались на ночь. В этом помещении находилась овечья кошара, но к моменту нашего прибытия в лагерь там не осталось ни овец, ни духа овечьего. Внутри на громадной площади установили трехъярусные нары, на которые можно было забираться с двух сторон. Нары поделили наполовину длинной доской, заменяющей изголовье, к нему можно было положить вещевой мешок или шинель и положить голову. Ложились, как правило, голова к голове, а ноги к краю настила. В центре двора соорудили из досок кухню-времянку, там готовилась лагерная "баланда", и немудреное помещение для продуктов и хлеба. Резка хлеба и его выдача происходили утром перед уходом на работу. Рядом с кухней расположились хозяйственные сараи и помещение карцера для штрафников. Для ежедневных проверок утром и вечером, во дворе в центре, отвели громадную площадь, где одновременно могли быть построены все пленные лагеря - 500-600 человек. После утренней проверки пленных отправляли на работу, после вечерней - запирали в барак. В первый день всех военнопленных выстроили во дворе, пришло лагерное начальство, устроили "смотрины" прибывшим. Начальник лагеря в новой "с иголочки" форме был похож, как мне тогда показалось, на генерала. Шел в сопровождении переводчика и солдат охраны. На плохом русском языке переводчик от имени коменданта лагеря обратился к построенным пленным. Он ознакомил с внутренним распорядком лагеря, сказал, что с завтрашнего дня, все прибывшие пленные пойдут на работу. Предупредил всех, чтобы каждый знал свою команду и чтобы потом выходили на работу только с теми, куда их определили в первый день. Утром и вечером пленные будут получать паек, они должны соблюдать дисциплину и порядок. За нарушение будут наказываться карцером и лишением хлеба. Пленные, намеревающиеся бежать, будут расстреляны. Было похоже, что комендант ознакомил присутствующих со всеми строгостями режима, но команда "разойдись" не была подана и строй продолжал стоять. Наконец, фельдфебель вновь обратился к пленным:

- Выйти из строя всем коммунистам, офицерам и евреям! - четко звучал его голос перед затихшим строем пленных.

- "Kommunisten, Ofizieren und Juden", - несколько раз повторил фельдфебель и видя, что строй стоит и не реагирует на его команду обратился уже к переводчику, чтобы тот перевел следующие его слова:

"Es wird schlimmer? M?ssen Sie sich selbst anmelden lassen".

[ 4 ] После некоторых колебаний из строя вышло несколько человек и остановились, ожидая команды. Через минуту они направились в сторону сарая, где их ожидали немецкие солдаты. Там встали, положили пожитки на землю, поснимали верхнюю одежду и в нательном белье вошли в сарай. Их было четверо-пятеро - не запомнил. Через несколько дней там оказалось еще несколько человек. Были среди них командиры, переодетые в солдатское, и евреи, узнать которых не составляло труда. Не знаю, что заставило этих людей добровольно сдать себя в руки лагерных властей? Может быть, надежда на то, что "добровольное признание смягчит наказание"? Но этого не случилось, расстреляли всех. Казавшийся неминуемым расстрел на передовой совершился здесь в лагере, на глазах сотен пленных, не веривших тому, что происходит. Это была та самая правда о расправах над коммунистами, евреями и комсоставом Красной армии, которую передавали сводки Информбюро. Голодных и обессиленных, их вывели из сарая, поставили перед ними деревянные козлы, перевитые колючей проволокой, и заставили перепрыгивать через них. Потом, пробежав мимо кухни и обогнув ее, они бежали дальше к открытым воротам, выходящим за зону, к уже вырытой яме. Там у ямы, их ожидал, избавляющий от мук и позора, выстрел в затылок. Вся эта операция-трагедия завершалась удивительно четко и спокойно по заранее, продуманному плану, без криков о пощаде и помощи. Она закончилась братской могилой - ее тут же забросали землей пленные. "За что? Ведь они люди! Кто позволил цивилизованным оборотням вершить беспрецедентный самосуд?! В чем виноваты были они?!" Неужто принадлежностью к иной расе или иной идеологии? В свои восемнадцать лет я плохо разобрался в том, что происходит в фашистском рейхе и в СССР. После расстрела красноармейца на передовой это было второе, еще более ужасное, злодеяние. И оно было направлено на подавление воли оставленных в живых военнопленных, их возможных попыток сбежать и избежать тем самым издевательств и позора. Мне тоже порой приходили мысли о побеге, но я не верил в то, что смогу осуществить бегство. Из лагеря бежать было сложно - нужно было преодолеть зону с колючей проволокой; а на побег с места работы не хватало дерзости, мужества, физической выносливости, сил, практической смекалки.

Маленький штрих из жизни в Первомайске, о котором я хочу рассказать, - наглядное свидетельство моего необдуманного подхода к жизни и к людям. Это произошло со мной в первую ночь прибытия в лагерь. Для голодных и уставших после долгой дороги пленных деревянные нары в овечьей кошаре показались земным раем. Я забрался на верхние нары, где было меньше людей. Положил мешок в изголовье, снял шинель; одну полу подстелил под себя, второй укрылся и для полного довольства решил снять с уставших ног ботинки. Портянки остались на ногах, так как без них было бы холодно.

Ботинки я подвинул в ноги, совсем не подумав о том, где они окажутся утром, считая, что они будут дожидаться моего пробуждения. Каково же было мое удивление, когда, проснувшись, я вместо ботинок увидел пустое место. Исчезновение обуви повергло меня в состояние уныния - на ногах остались лишь портянки, и теперь их нужно было снять и положить в мешок, а на работу идти босиком - ботинки "приказали долго жить". Я успокаивал себя тем, что впереди лето, а до зимы что-нибудь появится на ногах. Днем хорошо грело солнце. Земля, вобрав тепло за день, ночью успевала остыть и в утренние часы было холодно. Но человек привыкает ко всему. Я тоже свыкся с положением "босого", на работу стал ходить босиком, отчего подошвы ног огрубели и уже не причиняли мне тех неудобств при ходьбе, какие испытывал я в первые дни. Последующие действия в лагере говорили об отсутствии практической смекалки в новых условиях. В июне становилось все жарче, и тяжелая для лета шинель стала раздражать меня. В голове зрела мысль расстаться с шинелью, как я потом понял, мысль шальная и необдуманная. Я совершенно не думая о том, где и в чем меня встретит зима. А ведь прошедшая 41-го и 42-го годов унесла миллионы замерзших от холодов и морозов. Я жил сегодняшним днем и думал только о том, чтобы меня ничто не стесняло, чтобы были свободны руки, чтобы я мог налегке ходить на работу. В лагерях существовал свой рынок - своеобразная "толкучка", где торговали всем, что приносили с работы или что скрывали в своих мешках "куркули" и приспособившиеся к этим условиям люди. За хлеб, махорку, сигареты, за макуху голодные могли снять с себя последнюю рубашку или обувку и отдать их предприимчивым торгашам. Прессованный жмых , называемый на Украине "макухой", скармливали обычно скоту, его вкусовые качества напоминали голодным людям что- то похожее на пряник, в котором сохранилось подсолнечное масло и семечная кожура. К тому же твердую макуху можно было обгладывать целый день, не испытывая голода. Продавали вареный картофель, лук, морковь - население имело свои огороды, сады и чем могло помогало пленным. Самым ценным продуктом в лагере был хлеб. Он был основным мерилом купли-продажи. На базаре можно было купить армейские "шмотки". Стоимость обмундирования зависела от внешнего вида. За гимнастерки и галифе платили одну-две буханки. Телогрейки и шинели стоили дороже, а потерявшее вид барахло стоило несколько паек. Когда стало по-летнему жарко, я окончательно решил продать шинель и получил за нее две буханки ржаного хлеба. Несколько дней меня не покидало приятное чувство сытого желудка, а проданная шинель освободила от груза и постоянных неудобств. Съеденный хлеб скоро снова напомнил мне о содержании вещмешка. Там оставался ненужный для лета свитер из верблюжьей шерсти. Я опять уговорил себя продать свитер за буханку хлеба, избавившись при этом от насекомых и постоянного зуда. Оставались еще портянки, но они имели настолько неопрятный вид, что без предварительной стирки рассчитывать на их реализацию или обмен не приходилось - так и остались они в мешке до лучших времен.

Эти лучшие времена пришли глубокой осенью, когда, сменив несколько лагерей, я оказался на территории Польши, в местечке Кельце. Там мне выдали деревянные колодки - сабо, обувку долгого ношения для нашего брата-колодника. В них нужно было научиться ходить, чтобы не повредить ноги и не стучать громко. Вот тогда портянки помогли избежать кровавых мозолей и потертостей. Тяжелая работа, отсутствие элементарных условий бытия, болезни, голод, грязь, смертность превращали пленных в человеческие отбросы. Надежды на жизнь таяли с каждым днем. У кого были силы, тот мог работать и рассчитывать на еду. Работа была спасительной соломинкой, поддерживавшей надежды на жизнь. Но когда-то должны были иссякнуть силы! И тогда оставалась лишь одна дорога - в общую могилу. Об этом старались не думать, ибо такие мысли заканчивались петлей - другого выхода не было.

И, несмотря на безысходность, жизнь продолжалась. Немецкого языка я не знал, из школы вышел со знанием пятнадцати-двадцати простых слов и, с конвоирами на работе объяснялся с помощью рук и мимики. С каждым днем однако в скудный словарик добавлялось что-то новое и, чтобы не забыть его, приходилось неоднократно запоминать и повторять слова в различных вариантах. Сама обстановка заставляла "шевелить мозгами" и усваивать то, что не давалось в школе. Работа на объектах требовала сил и сноровки. Приходилось разгружать вагоны с углем, бочки с бензином, платформы с песком и цементом, кирпич. Иногда на платформах были тяжелые ящики с военным грузом. В лагерь возвращались уставшие, грязные и, получив черпак баланды, забирались на нары до вечерней проверки, а затем - до утра. Утром все начиналось сначала. Главным событием было получение хлеба, он исчезал мгновенно, не оставляя ни единой крошки. В уме оставался еще черпак вечерней баланды. И так каждый день - от баланды до пайки - весь смысл жизни пленного. Часто вспоминались слова пословиц, вроде: "Голодной куме одно на уме", но главное - отражала материалистическую сущность "Бытие определяет сознание" - духовные потребности уходили на второй план, главной целью становилась потребность пустого желудка.

Как-то мне пришла в голову мысль попробовать себя в рисовании, заработать себе на хлеб и курево. Нужно было объяснить конвоиру, что я умею рисовать. Кто-то сказал, что в немецком языке есть слово "Maler", но слово это имело еще и другие оттенки смысла, о которых я не имел понятия. В переводе это слово означало маляр. Когда я стал объяснять конвоиру на пальцах, что я не такой, который красит, а тот, который рисует, он понял и сказал:

- Du bist Kunstmaler? [ 5 ] Тогда мне стала понятна разница. Думая о смысле слова, я понял, что оно выражает нечто большее, чем я того стою. Позже, когда словарь мой пополнился многими словами, я узнал, что слово "Kunst" означает "искусство", а вместе собранное "Kunstmaler" - "маляр от искусства", или "художник". Я объяснил конвоиру, что мне нужна бумага и карандаш, - он пообещал принести. Ждал я его с надеждой и не обманулся. Дома мне часто приходилось рисовать с натуры. Чаще всего это отец, он позировал мне не раз. Но одно дело нарисовать на тетрадочном листочке отца, другое на альбомном формате позировавшего немца. Наброски, которые я делал дома, казались мне удачными, я схватывал сходство натурщика (оно для портретируемого наиболее важно). Но я не видел тогда просчетов в рисунке, правильный рисунок дает художнику школа и уроки в натурном классе. А школы настоящей у меня не было. Будучи мальчиком, я лишь один год посещал частную художественную студию старого грека Перча, у которого за этот год я научился рисовать с натуры простые геометрические фигуры, гипсовые слепки орнаментов, элементы человеческой фигуры, пейзажи по воображению и прочие элементы школы. В этот день меня одолевали сомнения - не слишком ли уверенно заявил о себе, назвавшись художником? Ведь это заявление мог сделать лишь недоучка! В один из дней конвоир принес мне листок бумаги и карандаш и, когда все были заняты едой, я стал рисовать солдата. Робко набрасывая контуры, я почувствовал вскоре уверенность в работе и довольно быстро схватил характерные черты. И хотя в наброске, видимо, были недостатки, я увидел в нем главное - сходство и, поэтому уверенно протянул рисунок солдату. Он вытащил несколько сигарет, протянул мне. Потом попросил мою консервную банку, заменявшую котелок и принес из солдатской кухни остатки очень вкусного супа из фасоли с копченым салом. Это был мой первый успех и честно заработанное вознаграждение, прибавившее уверенности в себе. Я был не только сыт, но даже получил возможность выменять кусок хлеба на несколько сигарет, заработанных у солдата.

Ссылки: