Астахов П.П.: обратно в Бутырку, "довесок" ОСО - 15 лет лагерей

В Лефортово я встретил Новый, 1950-й год, год окончания срока наказания. Я уже отсчитывал последние месяцы. Тогда меня однако настораживало одно серьезное обстоятельство - ведь я был осужден Особым совещанием! По рассказам заключенных часто слышал о неожиданных изменениях приговоров ОСО. Эти слухи воспринимались, как нечто отвлеченно-нереальное, уж больно не хочется верить в худшее, особенно тогда, когда жизненная ситуация и без того сложна, а усложнять ее больше - несправедливо. Так устроен человек. Поэтому в тюрьмах и лагерях, потерявшие свободу жадно ловят каждое известие (там оно называется "парашей") о готовящейся амнистии, об изменениях, смягчающих уголовный кодекс, об указах, снижающих сроки наказания; о поселениях вместо лагерных зон, о расконвоировании заключенных по тем или иным статьям и т.д. и т.п. В это хотят верить и верят месяц за месяцем, из года в год, ожидая скорого выхода на свободу и "укорачивая" таким образом срок собственного приговора. Поэтому слухи о "добавках" и "довесках" срока воспринимают, как нежелательные, не имеющие конкретного отношения к кому-либо. Однако со мной случилась именно такая беда. В марте 1950 года, после восьмимесячного заключения в Лефортово, где меня должны были окончательно "сломать" режимными условиями, без ведения следствия и производства допросов я был переведен в Бутырскую тюрьму . Видимо, иссякли все прокурорские санкции на тюремное содержание, и нужно было "новым" обвинительным материалом подобрать мне более суровую меру наказания. Это надуманное обвинение так же, как и первое, могло попасть на рассмотрение лишь в такую же инстанцию - в ОСО . И вот оно, это постановление Особого совещания, датированное 21 апреля 1950 года. Мне его предъявили в мае для подписания. На сей раз меня забрали из камеры днем. Я был доставлен на Бутырский "вокзал". Терпеливо просидел в боксе, не зная чего ожидать, и был, наконец, приведен в ярко освещенную комнату, к свету ламп которой добавился еще и свет полуденного солнца. Сквозь большое с массивной решеткой окно была видна безлюдная территория "привокзального" двора. В комнате за небольшим столом, более похожим на хозяйственный, чем на служебный, сидел полковник пожилых лет. Перебирая лежащие перед ним документы, он сортировал их по своим соображениям, одному ему известным. Я услышал опостылевший за эти годы вопрос:

- Фамилия, имя, отчество, год рождения? Найдя бумагу, пододвинул ее поближе к краю стола и сказал:

- Ознакомьтесь, пожалуйста! Я уже заканчивал срок - мне оставалось чуть более полугода до освобождения, и у меня уже не было той тревожной робости, с которой начинались первые шаги в этом мире. Годы заключения добавили к моему школьному аттестату зрелости еще один необычный "диплом". Правда, дисциплины его относились больше к компетенции органов внутренних дел и Госбезопасности, а сам документ подразумевался лишь в воображении. Но именно поэтому многое теперь воспринималось без особых треволнений и страха. Несмотря на готовность принять на себя еще новый удар судьбы, этот оказался настолько тяжелым, что я не выдержал. Я, к сожалению, не могу дословно привести текст второго постановления Особого совещания, так как папка дела с грифом "хранить вечно", столь необходимая для этих "Записок", и сегодня еще лежит в архиве Госбезопасности. Суть нового постановления заключалась в том, что, находясь в Швейцарии, я стал сотрудничать с американской разведкой, получил задание и выехал для его реализации в Советский Союз. Принимая во внимание такого рода враждебную деятельность, Особое совещание решило изменить ранее вынесенную меру наказания на новую - 15 лет исправительно-трудовых работ с учетом уже отбытого первого срока. Я находился в глубоком нокауте. Чудовищное обвинение, ничего общего не имеющее с фактами жизни простого интернированного в Швейцарии, никак не вязалось с материалами следствия, которому было известно все от первого и до последнего дня нашего пребывания в этой стране. Об этом я рассказывал на допросах и в написанных показаниях, стараясь ничего не упустить, чтобы не оставить "белых пятен". Однако о связях с американцами там не было сказано ни единого слова. Тяжесть обвинения неминуемо должна была закончиться суровым приговором, с обязательной изоляцией в места Крайнего Севера и особых лагерей. "Люди!" - кричал во мне голос - "Это надуманное обвинение и чудовищная ложь! Более гнусного акта невозможно придумать! Я не виноват! Но как мне доказать свою невиновность? Это же произвол! Поймите, постановление окончательное - ни апелляции, ни пересмотру оно не подлежит!" Голос усиливался, я чувствовал, как нарастает во мне волна протеста и возмущения. Впервые за все годы заключения я испытал потребность сказать об этом, не думая о последствиях.

- Гражданин полковник! Я ознакомился с постановлением, оно сфальсифицировано и не отвечает действительности. Я не знаю ни американской разведки, ни тем более задания от нее. Это ложь! Поэтому подписывать постановление не буду! В моем положении есть лишь одно право протеста - отказаться от подписи. Только оно может стать свидетельством абсурдности обвинения. Мне показалось, что полковник не ожидал такого заявления от невзрачного человека, не внушающего к себе мало-мальского уважения - я выглядел мальчишкой. Он отреагировал с надменным хладнокровием оперативного сотрудника, уж не раз участвовавшего в подобных акциях, смерив меня уничтожающим взглядом.

- А знаете ли, что решение Ваше не повлияет на конечный результат? Учтите это. Постановление при всех случаях останется в силе! Не валяйте дурака! Я лично не советую Вам обострять отношения - это в Ваших интересах. Скажу больше, если Вы не подпишите постановление, мы вынуждены будем составить акт. Он будет подшит к делу; а всякая бумажка такого рода - нежелательна в лагере: этот хвост станет компроматом на долгие годы. Подписывайте, не упрямьтесь! Я слушал его доводы, с чувством тревоги обдумывая предложение о капитуляции. И если бы угрозы могли осуществиться сиюминутно, с применением силы, я бы подумал, что делать дальше. Но в эту минуту я не увидел реальной опасности, а расправа в будущем оставалась под сомнением - она могла и не произойти.

- Не уговаривайте меня, я не изменю решения. Это произвол, и как только у меня появится возможность написать куда следует, я сделаю это. В моих словах прозвучала угрожающая нотка, а кто из "смертных" мог позволить себе угрожать могущественному ведомству?! Полковник, уловивший тон моего заявления, обнажил свой хищнический оскал.

- Вы забываете главное - мы в состоянии отправить Вас в такое место, откуда не только писать не сумеете, но и думать. Это я Вам обещаю. Угрозу он привел в исполнение.

Ссылки: