Астахов П.П.: за стихи - в карцер

Лефортовская тюрьма отвечала строгим требованиям режима и, вероятно, многие, кто побывал там, надолго запомнили свое гнетущее состояние. Она давила безысходностью; а моей спасительной "соломинкой" в ту пору был небольшой срок, остававшийся до освобождения. Восьмимесячное пребывание в ее стенах, кроме всех "достопримечательностей", предоставило еще одну возможность - узнать тюрьму в тюрьме. Я как-то вспомнил карцер в Бутырке - он не оставил у меня неприятных ассоциаций о днях наказания, ибо двух-трехдневное пребывание на 200-граммовой пайке хлеба, но в карцере с обычной температурой, прошло без тяжелых последствий. Карцер же Лефортова оказался неприятным исключением. Предшествовала же знакомству с ним попытка испробовать свою способность в написании стихов. Не раз приходилось слышать фразу: "не Боги горшки обжигают". В обычных условиях я никогда не пробовал заниматься стихотворчеством, считая это занятие уделом избранных. А тюрьма натолкнула на эту мысль, и я решился. Сложность была связана с тем, что писать что-либо в тюрьме, кроме жалоб и заявлений, не позволено . Бумагу, чернила, ручки выдают лишь в день написания заявлений. Я же решил использовать вместо бумаги серую поверхность маленького столика, а мелом для письма стал кусочек высохшей замазки, которую я отковырнул от деревянного переплета фрамужки. Я с удовлетворением опробовал средство для письма и стал теперь обдумывать содержание. В голове кружились близкие к тюремной обстановке мысли. Вскоре появилось и первое четверостишье. И как бы коряво не выглядели эти пробные строчки, мне казалось, что в них отражалась картинка тюремной жизни. Лиха беда начало и оно уже было положено. В памяти я пытался отшлифовать написанное. Но оставлять его на поверхности стола было нельзя - за письмо это можно было угодить в карцер. Поэтому, как только сложилось первое четверостишье, прошедшее "обкатку" в голове и получившее приемлемую форму, "следы преступления" были уничтожены, а в голове сохранились первые написанные мной четыре строки:

"Настала полночь, караул сменили.

Ночь темная и слышен ветра шум,

А в камере холодной на постелях

Умолкли узники. Что ж делает их ум?" Следующее четверостишье вопрошало и заглядывало в их внутреннее состояние:

"Объял ли и его покой и сон,

Иль только тело отдыхает?

А мысль, попавшая в полон,

Ужель и ночью отдыха не знает?" Недремлющее вертухайское око, несмотря на меры предосторожности, обратило внимание на мое занятие. Он постучал ключом в дверь, предупреждая прекратить писанину. На дежурстве следующего дня меня снова "застукал" новый дежурный и тоже предупредил. Но стихов на столе не оставалось - они моментально стирались рукавом куртки. Однако меня решили поймать с поличным. И однажды без всяких предупреждений была мгновенно раскрыта дверь и вбежавший вертухай схватил стол, на котором было написано четверостишье, и вынес его в коридор. Я понял, что проиграл и теперь последует наказание за нарушение внутреннего распорядка. Третье четверостишье выражало уже крамольную мысль, связанную с допросами:

"Здесь мир иной, здесь жизнь постыла,

А лязг замка и надзирателя вопрос:

"Фамилия?", потом: "Пройдите!"

Равносилен аду. А имя, данное ему -

Допрос."

Ссылки: