Ландау и страх 37-го года

В воспоминаниях о том лете преобладает что-то мрачное и тягостное. Тридцать седьмой год уже проявил себя достаточно: многие исчезли таинственным образом ("нигилировались", "заэкранировались", - говорил Дау). Было ясно, что этот проклятый год только набирает силу и еще покажет себя. Много было страхов и ужасных домыслов, но действительность потом превзошла их во много раз. Нельзя сказать, что мы думали только об этом, но чувство близкой и почти неминуемой гибели часто возникало в нас так же, как и в большинстве людей того времени. Мы пытались доискаться вслепую, по какой закономерности, по какому принципу исчезает тот или иной человек. Почему, например, физиков берут больше, чем математиков или биологов (как известно, очередь биологов пришла значительно позднее).

И Дау, который так легко и быстро и нетривиально создавал различные теории для фактов обыденной жизни - существовала, как известно, теория брака, любовных отношений, классификация для женской красоты и т.п. - с раздражением и удивлением повторял: "Я не понимаю, не понимаю", при этом было очевидно, что это словосочетание ему не приходилось раньше часто произносить. Перед отъездом домой мы отправились на "ксучью" базу на Домбае. Там уже был настоящий горный пейзаж, видны снеговые вершины. Одну ночь мы решили провести вне дома, в ожидании рассвета. И видя перед собой эту великую красоту, ощущая покой и холод, мы всю ночь думали о смерти, и когда молчали - тоже думали о ней. В Теберде, готовясь к отъезду, мы наслушались разных страшных рассказов. Между прочим, много говорилось о том, что теперь людей часто арестовывают не обычным способом - ночью, с понятыми и "бледным от страха управдомом", а прибегают к неожиданным и изощренным приемам. Берут иногда в доме отдыха или в санатории, часто в момент отъезда оттуда, иногда в пути, например, в поезде и т.п. День отъезда приближался и мы, разумеется, тоже размышляли о возможности применения к нам этих новых оригинальных приемов. Путешествие из Теберды в Москву было довольно неудобным: нужно было ночью на автобусе ехать на станцию и там садиться в общий вагон, который затем где-то прицепляли к московскому поезду. В день отъезда мы пошли на прощальный концерт в санаторий, но ушли, не дождавшись конца, чтобы немного поспать перед автобусом. Когда мы вышли из санатория, к его подъезду подкатила блестящая черная машина, а из нее появились четверо в шапках с голубым верхом и направились прямо к нам. Дау как-то нервно захихикал, остальные боялись молча. Один из энкаведешников спросил, не знаем ли мы, как попасть на концерт. Не помню, что мы ответили, но помню, что Дау продолжал еще некоторое время смеяться. Потом мы молча разошлись. Дау и Рум пошли в санаторий, мы - в комнату, которую снимали. В вагоне поезда было много народу, но у нас было 4 места вместе, и мы несколько приободрились. На верхней боковой полке ехала влюбленная парочка, и Дау стал говорить, что теперь он сможет показать, что значит тот или иной "порядок освоения" (женщины), говорить об этом он, мол, стесняется, но может сказать: "пятый", и мы поймем все, что надо. Ночью он разбудил нас криком: "пятый" или еще какой-то, мы сердились, смеялись, и стало немного полегче. Под утро в вагон неожиданно вошел проводник, направился прямо к Дау и спросил: "Как Ваша фамилия?". "В чем дело?" - спросил Дау. Я очень хорошо помню, что три лица, обращенные к проводнику, были совершенно белого цвета, также выглядела, несомненно, и я, мы смертельно испугались. "Моя фамилия Ландау", - сказал бедный Дау. "А, ну, не то, не то, тут телеграмма", - пробормотал проводник и ушел. Через несколько часов мы подъехали к Харькову. На перроне Дау ждали физики, работавшие с ним вместе в Институте до его переезда в Москву. Они стали рассказывать. Фамилии исчезнувших людей, друзей и сотрудников назывались одна за другой. Я помню, что отметила для себя необыкновенный пиетет, с которым эти молодые люди разговаривали с Дау. Они как отчитывались перед одним из важнейших людей, занимавшихся физикой, в том, что делали и делают в этой науке. Было ясно, что, если бы Дау не уехал в свое время из Харькова в Москву, его бы тоже не было среди живых. В конце перечисления было названо еще и имя ленинградского физика Матвея Петровича Бронштейна . По слухам он был взят в Киеве, где гостил летом у родителей. Мы испытали ужас и горе. Дау был потрясен всем, что пришлось услышать, но я думаю, что особенно поразила его вероятность гибели Матвея Петровича, прозвищами которого были "Эмп" и "Аббат". Дау очень любил и ценил его и говорил, что "Аббат" - единственный человек, который повлиял на него "при выработке стиля". Справиться с мыслью о насильственной гибели этого блестяще одаренного, умного, необыкновенно образованного и необыкновенно доброго человека было очень трудно. По приезде в Москву мы узнали, что жена Румера недавно получила веселое и милое письмо от "Эмпа" из Киева. Мы подумали, что, может быть, сведения, полученные в Харькове о Матвее Петровиче, неверны, и Дау попросил меня позвонить ему из Ленинграда, если окажется, что с "Аббатом" все пока благополучно и не звонить, если харьковский слух верен. Звонить, увы, не пришлось. А через восемь месяцев, в апреле 1938 года, в одну и ту же ночь были арестованы Дау и Румер .

Ссылки: