Преобразование колледжа в Чарджоу в Педагогический нститут, турки

Из Ахмедова

Почти одновременно с моим возвышением на политическую вершину, я оказался без каких-либо экономических подпорок подо мной. Колледж, где я преподавал, был полностью реорганизован и я должен признаться, к лучшему. Даже его название было изменено как Узбекский Педагогический Институт города Чарджоу . Аналогично, одновременно был реорганизован Оренбургский институт, который направил мою группу в Туркестан. Все связи между этим институтом и нами были отрезаны. Мы более не находились на его ответственности, поскольку, он также был превращен в педагогическое учебное заведение. С этого времени для него мы просто перестали существовать. Человеком, который спас меня от финансового краха, был директор этого кратковременного колледжа. Его назначили начальником городского отдела образования, и он взял меня к себе в качестве своего административного помощника. Мои связи с бывшей работой были чисто физические: мне позволили спать в моей старой комнате. В новом институте полностью были изменены как штат, так и студенческий состав. Директором стал бывший турецкий полковник Несми бей , который попал в плен во время мировой войны. Освободившись во время революции, он женился на молодой русской девушке и осел в Туркестане. Он говорил довольно сносно на русском языке, но не был коммунистом. Всего его преподаватели также были турецкими, профессиональными учителями и выпускниками университетов, приглашенных в Бухару коммунистическими властями. По сравнению с ними штат нашего распущенного колледжа представлял собой лишь кучку обученных агитаторов.

Все мои бывшие студенты, довольно старые мужчины, были отправлены обратно в свои кишлаки. Их места заняли юноши, не моложе семнадцати лет и не старше двадцати одного года, все, кто выдержал вступительные экзамены и имел, по меньшей мере, начальное шестилетнее образование. Эти юноши должны были обучаться здесь в течение трех лет. Для них были построены настоящие общежития и были сделаны койки и другое спальное оборудование. Турки ввели для студентов военизированную форму одежды, систему приветствия учителей, принудительную дисциплину, даже ежедневные строевые подразделения и солдатские маршировки. Институт стал почти военной школой, а его студенты - кадетами. Естественно, меня тянуло к туркам. Не только потому, что они были для меня первыми иностранцами, но и потому, что они были моим народом. Вечерами после работы я шел к ним. Там был Несми бей, житель Стамбула, выпускник факультета математики Стамбульского университета . Молодой и красивый, он хорошо знал дело преподавания математики и я покраснел, когда сказал, что являюсь его предшественником. Татарского происхождения, он также был более дружелюбно, чем другие, расположен ко мне. Там был также Ахмед Мухлис бей , высокий, энергичный молодой человек, настоящий сердцеед девушек, который преуспел в находке двух возлюбленных, блондинку и брюнетку, сразу же после прибытия в Чарджоу. Он играл на фортепьяно, танцевал, пел, редко проводил вечер в институте, обычно исчезая в городе. Третьим был Мустафа Дурумуш бей , приятный джентльмен в конце своих сорока лет и также бывший турецкий офицер. Он был вдумчивым и серьезным, всегда казался, что говорит меньше, чем думает, и мне нравилась мысль, что он мог быть агентом знаменитого Энвер Паши. Как я восхищался этими турками, их образом и знанием жизни! Все они имели красивые костюмы, десятки чистых рубашек, кучу галстуков, красивую обувь. Наши бедные одежды не шли ни в какое сравнение с их одеждами. Они выглядели хорошо упитанными и здоровыми, и были полны жизни и юмора. Они были гуманными, скромными и приятными. Они не были иностранцами, высмеиваемых в коммунистической прессе. Причиной, что я носился с мыслью, что Мустафа Дурмуш бей мог быть агентом Энвер Паши, являлось подозрение среди коммунистов Туркестана, что опасные турки или их люди повсюду прятались под всеми штабелями дров. Посланный Москвой в Бухару в качестве советника, бывший младотурок, порвал с коммунистами, бежал в горы и провозгласил себя как вождь антисоветского движения в Туркестане. Его мечтой было создание нового Турана или союза тюркских народов от Босфора до Океании. Он никогда не имел успеха, но до тех пор, пока не был убит в стычке с красным патрулем, он тревожился о коммунистах больше, чем о басмачах. Для меня он всегда был героем.

Весной 1922 года, в пик паники из-за Энвер Паши , в один из вечеров Мустафа Дурмуш бей пришел ко мне в комнату.

"Исмаил -, сказал он, - я чувствую, ко мне приближается угроза. Возможно, чека арестует меня. Здесь имеется что-то, которое может быть использовано как вещественное доказательство против меня. Пожалуйста, подержи его немного у себя". Он вручил мне мешочек с многими золотыми монетами, настоящим золотом и револьвером. Я совершенно позабыл о моих подозрениях по его поводу и принял деньги и оружие.

"Ты хороший мальчик -, сказал он. - Если ничего не случится со мной, то ты можешь отдать их мне. Если меня расстреляют, то считай, они твои. У меня нет никакой семьи".

У него появились слезы, когда он попрощался со мной. Я спрятал золото и оружие под шкафом на полу моей комнаты. В следующую ночь Дурмуш бей и Ахмед Мухлис бей были уже арестованы чека. Через несколько часов меня вызвали в партийный комитет. Здесь находился тот же чекист, который присутствовал на всех наших партийных собраниях. Он спросил, нет ли у меня каких-либо подозрений о контрреволюционных действиях турецких учителей.

-"Товарищ -, сказал он, - вы единственный коммунист в их институте. Пожалуйста, укажите что-либо против них, что кажется даже незначительным для тебя. Если ты поможешь нам, ты сделаешь настоящий вклад в дело партии".

Это указывало на то, что он ничего не имеет реального против моих двух товарищей. Я ответил:

-"Товарищ, эти два турка являются очень хорошими товарищами. Они только учат и не интересуются никакой политикой. В свободное время они лишь играют в карты, бегают за женщинами и выпивают".

На этом закончился мой допрос. Позднее я узнал, что мой начальник, бывший директор колледжа, также был допрошен чека о турках и также он защищал их. Через неделю два моих друга был освобождены. Я возвратил золото и револьвер Мустафе Дурмуш бею и скоро позабыл об этом деле.

Однако, как со всеми турками, память Дурмуш бея была более долгой. В это лето он позвал меня на долгую прогулку с ним. Он говорил о неразрешенных проблемах в России, о голоде, эпидемиях и хаосе, затем он сказал, что я должен ехать в Турцию, поступить в Стамбульский университет и начать новую жизнь. Когда я его спросил, как все это сделать, он сказал, что его друг, турецкий генеральный консул в Баку, имеет сильных и влиятельных знакомых в Анкаре и может помочь мне. Он дал мне заранее приготовленное письмо к его другу в Баку, прося о помощи мне.

Ехать в Турцию была не совсем новая для меня мысль. Мое любопытство об этой стране, мое желание повидать ее, уже ранее возникала у меня при разговорах с другими турками в институте. Доброта Дурмуш бея не только напоминала мне о своевременности этой надежды, но и также совпадала с моими все возрастающими тревогами по поводу моего будущего. Работа в городском отделе образования давала мне средство для существования, но не имела ничего общего с получением образования. Мои контакты с турками более чем ясно показали, как я нуждался в дальнейшем обучении. Однако, пока Дурмуш бей не вмешался, я не мог найти определенного пути достижения своей цели. Ехать домой было равносильно признанию ошибки. Возвратиться в Оренбург и к тамошнему голоду, также никак не способствовало бы достижению какой-либо реальной цели. И оставаться на незначительной работе в Чарджоу также было бы равносильно пустой трате времени. Кроме того, мне было всего восемнадцать, с хорошим здоровьем и с неодолимым желанием повидать остальной мир и его людей. Я был более чем готов покинуть Чарджоу, хоть куда угодно. Баку и Турция стали единственными открывшимися мне шансами. Правда, страсть к путешествиям сыграла большую роль в моем решении уехать.

С юношеской самоуверенностью я пытался поставить некоторую рациональную цель в своем выборе. Я для себя установил "программу максимум" и "программу минимум". Согласно "программе максимум", моей конечной целью был отъезд из советской России в Турцию, возобновление учебы в Стамбуле и получение настоящей профессии инженера, с помощью которой я мог бы обеспечить себя на жизнь. Моей "программой минимум" было вступление в какую-либо техническую школу в Баку для изучения промышленной торговли. Я определенно был далек от реальных проблем этих печальных времен, но чувствовал себя уверенным, что поступаю правильно.

Ссылки: