Долгая жизнь в "золотой клетке"

Устроившись здесь, я стал размышлять. Из-за запрета любой работы по очевидным причинам безопасности, я должен был сам организовать для себя программу. Я не имел представления, как долго это заточение продолжится, и поэтому могу запросто захиреть и опуститься, если бы стану ограничился лишь питанием и сном. Поэтому я составил себе ежедневное расписание, которого твердо придерживался во все годы пребывания здесь. Я вставал рано, отправлялся спать также рано. В каждое утро занимался физическими упражнениями. Главными моими занятиями были французский и английский языки и также усиленное чтение на нескольких языках. Каждый день ходил в длинные пешие прогулки или лазал по горам, в зависимости от местности, и также отводил время для ознакомления с местными людьми и их образом жизни. Я также обходил чрезмерную выпивку, сдерживал себя, насколько это было возможно, от какой-либо печальных раздумий и старался отвлечь себя надлежащим образом в обществе моих друзей. Я нашел, что Испарата является милым городком, а его люди - весьма дружелюбными. Она знаменита своими розовым маслом и розовой водой - я никогда не забуду аромат его розовых садов, и производством ковров и виноградниками.

Городок лежит в зеленой долине, защищенной горами. К востоку от него находится пик высотой почти три километра, покрытый вечными снегами и за ним лежит озеро Эгридир , изобилующее играющими рыбами и богатое маленькими чистыми заливами. Я совершил много пеших походов по этой горе и на озеро, часто переходя границы, определенные для меня губернатором. Азиз бей, разумеется, всегда находился при мне в таких походах. Он знал, что здесь очень мало вероятности для встречи с человеком НКВД в пределах сотен километров и позволял мне идти впереди него. Мы договорились, что в случае какой-либо тревоги, я выстрелю несколько очередей из моего пистолета, и он немедленно прибежит ко мне. Со временем я стал встречаться все больше и больше с местными людьми и со многими успел подружиться. В какой-то степени я был для них немного таинственным человеком, возможно, из-за моего татарского акцента. И, хотя не случалось каких-либо неприятных комментариев, но, главным образом, все это видел Азиз бей, поскольку он не был не только моим компаньоном, но и телохранителем. Тем не менее, люди были весьма вежливы, часто приглашали нас обоих в гости или разговаривали с нами при встрече на улицах. Мы часто ходили на базар, где я завел знакомство с некоторыми торговцами. Я также любил базарные толкучки.

Однако, немного погодя, мы должны были обходить это место стороной. Моя легенда по прикрытию становилась весьма уязвимой. Меня начали спрашивать, какого вида товаров я ожидаю из Сирии. На какого рода верблюдах их доставят? Какие приготовления я предпринял по поводу таможни, размена валюты? Мы отвечали как можно лучше, но никто нам не поверил. Ко времени этих смущающих моментов на базаре я прожил в Испарате уже около года. Я любил городок, восхищался его людьми, но чувствовал, что становлюсь центром внимания. Поэтому попросил перевести меня куда-либо, по соображениям безопасности. Мою просьбу удовлетворили и в конце августа 1943 года вновь с двумя телохранителями меня посадили на поезд, направляющийся в Бурсу. Перед отъездом я попрощался с добрым губернатором, который закрывал глаза на мои прогулки за пределы установленных границ. Я попрощался с начальником местной полиции, с которым несколько раз в неделю играл в карты или шахматы, с полковником Абдулкадир беем, который угощал меня крепким турецким кофе и старался поддержать мой дух, с милой пожилой Зехра ханум, моей хозяйкой с ясными, светящими глазами, посаженными как набор жемчужин на морщинистом лице, которая бесшумно приносила мне лимонад или куриный суп, когда она видела, что я устал, огорчен или простудился. В Бурсе меня продержали лишь шесть месяцев. По прибытию туда меня доставили в гостиницу, где были ванные с термальными водами. Моих телохранителей отослали обратно в Стамбул и я оказался под ответственностью губернатора Бурсы. Я был волен ходить по городу, как я желаю, но без права уходить оттуда без специального разрешения и сопровождения, как в случае, когда в январе 1944 года я отправился кататься на лыжах около вершины Улу Дага. Поскольку у меня не было более телохранителя, то местная полиция должна была проверять мою гостиницу дважды в день. Кроме того, они также проверяли и допрашивали каждого, с кем я встречался или разговаривал, метод, который не только обижал моих немногих знакомых, но сильно надоедал мне самому. Весной 1944 года, когда мои нервы стали сдавать по поводу такого надзора и мои друзья начинали обходить меня, меня оповестили о моем переводе из Бурсы. Причина была логичной. Полагали, что НКВД начинает проявлять интерес к городу.

Меня обратно отправили на юго-запад, опять поездом и с телохранителями. Пунктом назначения на этот раз был Бурдур , обычный малый городок, который для меня стал ненавистным местом. Какой был здесь контраст по сравнению с Испаратой, находящейся лишь в 25 километрах к западу через гору. Милая Испарата, гнездившаяся в горах, с ее извилистыми улицами, с ее садами и пирамидальными тополями, напоминала мне Кавказ. Бурдур же как будто находился на другой стороне луны. Его плоские пыльные улицы, покрытые песком холмы, сады, окруженные стенами из глины напоминали типичную Аравию. Бурдур также имел озеро с точно таким же названием, представляющее собой грязный отстойник щелочи, без рыбы, без водной дичи, но полное ядовитых змей. Губернатор Бурдура был таким же угрюмым, как и сама местность. Он ненавидел мое здешнее пребывание, поскольку боялся, что политический беженец может ему причинить лишь одни заботы, и говорил много в подобном духе. А начальник полиции был откровенно враждебным. Он относился ко мне как человеку, который бросил вызов его правительству и власти. По его мнению, власть, хороша или плоха, дана богом и любой, возражающий ей, является антисоциальной, опасной личностью. Каким-то образом я провел в этом жалком месте больше года. Тем, что сохранило меня здесь, это был мой строгий режим, который я установил для себя в самом начале моей ссылки.

Здесь не было никаких удовольствий, почти не было причины для пеших походов вокруг Бурдура, и поэтому я полностью сосредоточился на моих занятиях и чтениях, чтобы не свихнуться в такой обстановке. Здесь произошло лишь одно отвлечение. Дело в том, что мой телохранитель был немного не умен. В качестве прикрытия мы использовали легенду, что я являюсь профессором геологии. Он представлялся моим ассистентом по исследованию минеральных отложений. В течение нескольких дней после того, как эта легенда была запущена в ход, мой дом стал заполняться камнями всех видов и размеров. Фермеры приходили даже с отдаленных районов, неся с собой пробы из своих владений, и просили их оценить. Все это удалось прекратить лишь тогда, когда я сказал моему "ассистенту", чтобы он сказал крестьянам, что "профессор" очень и очень болен. Я действительно был болен. К тому времени произошло воспаление моих почек из-за камней в них. Я нуждался в лечении и поэтому попросил меня положить в больницу и перевести также в менее забытое богом место, предпочтительно, в Измир на западном побережье. В конце концов, в августе 1945 года, через три года после моего побега, я был освобожден из Бурдура. Меня перевели не в Измир, а в Манису , в древнюю Магнезию, в место, удаленное от моря и в 30 километрах к северо-востоку от Измира. Ко времени прибытия в Манису, у меня был сильный жар и меня мучили сильные боли на спине так, что меня сразу со станции доставили в больницу. В течение недели я лежал там без сознания с высокой температурой, но затем стал благополучно отзываться на лечение. В результате через месяц я полностью выздоровел. Это была хорошая современная больница, построенная евреем из этой местности, который эмигрировал в Соединенные Штаты как нищий юноша и там стал удачным бизнесменом. Часть своего богатства он пожертвовал людям данной местности, где он родился, чтобы они могли получить хорошее медицинское обслуживание.

Директор больницы не был столь добрым человеком. Обученный в Америке турок, он не симпатизировал евреям или другим национальным меньшинствам, что он продемонстрировал тем, что изменил название больницы. Правильное название последней было Международная больница имени Эскинази, по имени своего дарителя, но к тому времени, когда я оказался там, она уже носила название больница Шинази. Директор также снял со стены приемной больницы портрет Эскинази и отправил его в кладовую. В Международной больнице имени Эскинази я подружился с коллегой пациентом. Его звали Ремзи бей . Он, сахарозаводчик, был бывшим депутатом турецкого парламента. Затем он вышел на пенсию и стал почетным фермером. После того, как мы вышли из больницы, он познакомил меня со многими интересными людьми Манисы. Он также рекомендовал властям, чтобы мне дали разрешение работать, и побудил меня просить турецкое гражданство. Обстоятельства стали для меня более свободными, когда я вышел из больницы, в основном, из-за окончания войны. Наиболее важным было получение разрешения носить свое настоящее имя. За пять лет, один год с Советами и четыре года с турками, я скрывался именем другого человека. Еще одним показателем ослабленного контроля в Манисе было то, что я более не находился под ответственностью губернатора, а за меня отвечал уже его заместитель. Последний устроил меня в небольшую, но в очень хорошую гостиницу, где я мог больше видеть мир и что происходит в нем, чем в любом доме до этого. Уже было установлено, что я более не нуждаюсь в сопровождении охраной, хотя полиция все еще не спускала глаз с меня. Заместитель губернатора также, наконец, разрешил мне искать работу, в какой-то степени устраняя смущение, вызванное моей полной зависимостью от правительства, но мне запретили серьезную работу, которая потребовала бы ссылки или подробности по моему происхождению. Через заместителя губернатора я также оформил заявление на гражданство. Однако, мне не сделали главную уступку, а именно, разрешение путешествовать, куда я желаю, по Турции. Поэтому я все еще являлся типа заключенного, хорошо обеспеченного, если говорить правду, но привязанного к конкретной местности. Эта местность была определена всего несколькими квадратными километрами: город и его непосредственный пригород. Я мог ехать пару километров на восток, чтобы любоваться статуями Ниобы, все еще сидящей здесь и оплакивающей убийство своих детей. Я мог ехать на запад за больницу Эскинази, чтобы побродить среди древнегреческих руин. Прогулка к реке Гедиз вела меня к моей южной границе. Подъем на вершину горы над этим городом приводил меня к моей северной границе. На этой вершине я провел много часов в раздумьях и воспоминаниях о прошлом. Там на юго-западе в ясный день я мог наблюдать гавань Измира и голубые воды Эгейского моря. В противоположном направлении я мог видеть далеко в долине Гедиза ясли, если не колыбель, части современной цивилизации. За ней находились остатки Лидии. Именно по этой долине направлялся Александр Великий на завоевание Самарканда и Индии. Она также служила в качестве дороги Тамерлану на его пути разрушения Измира, которого так много раз разрушали и до него. И совсем недавно по этой долине шел Ататюрк и его армия, чтобы сбросить греков в море. Во время таких прогулок через холмы, ведущие в Манису, я встретил отшельника, вернее, я подошел вплотную к его замку. В Манисе, как во многих турецких городах, существует обычай совершать выстрел из пушки в полдень и таким же образом отмечать время восхода и захода солнца во время месяца Рамадан. В Манисе именно этот отшельник обслуживал пушку, поставленную на плоской скале, возвышающуюся высоко над городом. Маленький каменный дом, окруженный низкой каменной стеной, был его домом. Натолкнуться внезапно на отшельника, как это случилось со мной, было поразительным. У него было христоподобное лицо, длинная борода, волосы свисали до плеч. Он имел сильное и мускулистое тело, был сухощавым и бронзовым от загара. Хотя и в свои шестьдесят лет он выглядел на десятки годов моложе, его волосы и борода все еще были черными. Одним из его отличительных черт было то, что у него были глубокие, ясные глаза и одежда, состоящая не более чем одних штанов, которые он носил круглый год, в дождь, снег и солнце. Местные его звали Тарзаном, хотя никто не знал, кто он в точности, и откуда пришел. Он и сам ничего об этом не рассказывал. Кто-то говорил, что он является сыном арабского шейха, а еще кто-то, что он покинул свое племя из-за любимой девушки. Некоторые утверждали, что он был туркменом и бежал из Бухары после революции. Я нашел, что он очень сведущ в Индии и Среднем Востоке, но никогда не смог узнать что-либо о его происхождении. Я заметил, что в его замке у него имеется медаль за участие в войне на стороне войск Ататюрка. Тарзан делал больше, чем стрелял из пушки и было действительно тайной, как он мог стрелять с точностью в доли секунды без часов или какого-либо другого инструмента. Он сажал деревья и кустарники вдоль главных улиц города, поливал их и ухаживал за ними. Он превратил заброшенное кладбище в маленький парк с деревьями, кустарниками и грядами цветов. Маленькие дети города его любили, следовали за ним повсюду, и он их тоже любил. Он клал свои сбережения из оплаты за стрельбу из пушек в банк, с условием, чтобы его небольшие деньги после его смерти были отданы сиротам. Чтобы заработать себе на еду, он мыл посуду в местном ресторане. Он также являлся неофициальным приветствующим города. Когда он узнавал своим необычным путем, о прибытии зарубежной гостьи, в качестве приветствия он преподносил ей букет из диких горных цветов. Тарзан никогда не притрагивался к спиртному, никогда не обижал кого-либо, не ругался. Он был живым святым. Он приветствовал меня как своего собрата-странника, подобно ему, отказавшегося от своего прошлого; он не только пригласил меня в свою крепость, но также показал мне малознакомые тропинки в горах, скрытые пещеры, водопады и леса. Да, растения, цветы, дети и вы, живете в добре, независимо от того, кем вы были в прошлом, мой друг.

Здесь в Манисе прошел 1945 и затем 1946 год. В это время благодаря Ремзи бею , я приобрел и других друзей; Хикмет Эгинлиоглу , судья; Шеми бей , бывший министр обороны; Луфти Караосманлу , один из основателей Демократической партии.

Через месяцы, годы, мои ограничения становились все слабее и слабее. Я мог гулять, если хотел, за многие километры за горой или пересекать через мост на другую сторону реки Гедиз. Фактически, я мог ходить в любом направлении в этой местности, иногда даже посещать Измир, хотя Маниса все еще оставалась моим постоянным местожительством. С большей свободой ушло и мое одиночество. Многие люди приглашали меня в свои дома и знакомили меня со своими семьями. Из таких знакомств я получил также мою первую работу, давая частные уроки по английскому языку и математике ученикам средних школ. Я был доволен этим преподаванием, поскольку оно было для меня первой работой за многие годы, но мои заработки были незначительны, никогда не превышали порядка пятнадцати долларов в месяц. Тем не менее, я был счастлив, будучи вновь занятым, но невозможность идти дальше, чем учеба детей, меня, разумеется, угнетала. Это не означало, что я не любил детей и учить их. Дело было в том, что я не мог позабыть мое учительствование до этого в Чарджоу и в горах Азербайджана, и я спрашивал себя, предстоит ли мне другая долгая борьба впереди перед тем, как я смогу привести в порядок свою жизнь. Однако, я со всем этим ничего не мог поделать.

Ссылки: